Он полагал, что как “язык” достигает полного совершенства и затем портится, так можно предположить, что музыкальный язык, достигнув полного совершенства у классиков и романтиков, стал портиться. с-другой стороны он понимал (правда, в литературе), что бывают мысли общепонятные и нужные, но выраженные языком небольшого круга людей, как, например: “Я помню чудное мгновенье” или “Когда для смертного умолкнет шумный день” Пушкина. А в музыке он осуждал последние сонаты Бетховена, выраженные именно языком небольшого круга людей [239]. Люди ищущие, постоянно стремящиеся к известному идеалу, всегда в жизни будут казаться “непоследовательными”, полными противоречий. Легко идти по проторенной дороге, а ища новых путей, наткнешься на много препятствий и помех. В “Круге чтения” на 12 октября помещены следующие мысли: Общество говорит человеку: “Думай, как думаем мы; верь, как верим […][240].
Глава 6. В. И. Сафонов
Это было весной 84‑го года в Петербурге. В очередном квартетном собрании Музыкального общества выступил молодой преподаватель консерватории В. И. Сафонов. Он исполнил трио Шуберта и вариации п-моль того же автора, написанные для 4‑х рук. Играл он со своим учителем Брассеном, лучшим профессором тогда в Петербургской консерватории, заместителем уехавшего Лешетицкого. Исполнение Сафонова произвело чрезвычайно сильное впечатление.
В январе 85‑го года я сделался учеником Сафонова. В середине лета этого года я получил следующее письмо от него:
Пильниц, 4 авг. 1885.
“…меня зовут профессором в Москву, и хотя я еще не решил этого вопроса окончательно, однако весьма вероятно, что я приму этот ангажемент, как могущий представить мне большие выгоды. Я прошу Вас покамест не разглашать этого моего сообщения и оставить его совершенно между нами, а сообщите мне только, что Вы намерены предпринять в случае моего переезда в Москву”.
Прошло всего 4–3 месяца [241]со времени моего знакомства с Сафоновым, а между тем я чувствовал, что расстаться с ним невозможно. Я полюбил и оценил в нем не только превосходного учителя и музыканта, но и чуткого прекрасного человека. За короткое время я сделал у него то, что у другого не делал годами.
Нелегко было мне расстаться с Петербургом, где я был так или иначе устроен, имел уроки, знакомых, друзей и — главное — оставлял будущую подругу жизни. И, несмотря на все это, я ответил Сафонову, что поеду за ним в Москву, но что мне там будет трудно устроиться на первых порах. В ответ я получил следующее письмо:
“Любезный Давид Соломонович,
письмо Ваше я получил и отчасти предвидел Ваше решение, которое вполне одобряю, и вовсе не из личных только моих чувств. Так как вопрос мой решу не раньше половины сентября, то Вам остается только работать это время по — прежнему, не теряя времени и не падая духом. Бог даст, все устроится к лучшему. Приеду в Петербург, и там выяснятся все обстоятельства. Во всяком случае, напишите мне еще раз в начале сентября о консерваторских делах, но сами не разглашайте моего сообщения, если К. Ю.[242] сам не будет говорить об этом.
Ваш В. Сафонов”[243].
Осенью 85‑го года мы были в Москве. В то время Сафонова никто не знал, и, естественно, встреча не являла должного доверия. Кроме С. И. Танеева, упорно добивавшегося приглашения Сафонова и дружески к нему расположенного, вся консерватория отнеслась к новому профессору если не враждебно, то крайне неприветливо. Одна партия в лице Э. А. Лангера и его бывших учеников относилась прямо враждебно, а другая — (Кашкин, Зверев и др.) приняла выжидательное положение по отношению к новому профессору. Впрочем, Н. Д. Кашкин — почтенный и уважаемый ветеран Московской консерватории, личный друг Н. Рубинштейна и Чайковского — скоро оценил Сафонова и всячески облегчал молодому профессору и виртуозу первые шаги [в] его музыкальной деятельности. Н. С. Зверев тоже скоро подружился с Сафоновым, и ряд выдающихся учеников от него впоследствии перешли к новому профессору. Но Сафонову приходилось разбивать лед недоверия настойчиво и упорно не только по отношению [к] сотоварищ[ам], но и в отношении учащихся. Молодому профессору пришлось на первых порах идти против течения, т. е. надо было разрушить установившиеся традиции, специфически московские, и внедрять более разумные и правильные взгляды в вопросах, как чисто фортепианной игры, так и художественного творчества. Перешедшим на 6‑й курс казалось странным и обидным играть легкие этюды или сочинения Моцарта и т. п., и так как у разнородного и разнокалиберного класса не было ни настоящей, удобной и естественной постановки руки, ни правильного взгляда на задачи художественного исполнения, то Сафонову пришлось на первых порах проделать немало черной работы и положить много труда и энергии, чтобы получить какие — либо результаты. В это время я почти ежедневно бывал в классе, и часто — после утомительного дня работы — Сафонов звал меня с собой в Лоскутную, где он обедал. Там он часто жаловался, что ему достался трудный класс, а я, уже познакомившись со своими новыми товарищами и убедившись, что это все народ серьезный, готовый работать, утешал его. И действительно, в самом скором времени класс проникся любовью и доверием к новому профессору, и он мог требовать все, что угодно. На шестом и седьмом курсах охотно играли 2‑х и 3‑голосные инвенции Баха, этюды Черни ор. 229, Крамера и т. п., Гуммеля, Моцарта, Фильда, Мендельсона, Тальберга. Учащиеся проникались сознанием, что легких вешей нет и что исполнить в совершенстве сонату Моцарта — составляет почтенную художественную задачу. Постепенно создавалась дружеская музыкальная семья, объединенная любовью к своему учителю и горячим стремлением совершенствоваться в искусстве. Класс улучшался не по дням, а по часам. Сафонов не шадил ни времени, ни труда. Не связанный материальной необходимостью набирать частные уроки или переполнять свой класс в консерватории, он не ограничивался казенным получасовым пайком для ученика, а часто — почти ежедневно, — закончив занятия в консерватории в положенное время, он продолжал работать с нами у себя дома до поздней ночи. Чувствовалось, что “благо” учащихся составляло и “благо” учителя, и это взаимное благожелательство давало исключительно благотворные результаты. Сафонов не ограничивался обучением игры на фортепиано. Он обнаруживал огромное понимание значения искусства, глубоко и искренне любил его, умел ценить красоту всех эпох и времен и благодаря своей образованности раскрывал перед нами новые горизонты. Кроме того, он отлично разбирался в людях, характерах, правильно оценивал дарования, умел каждого направить, считаясь с индивидуальностью, и при всем том был требователен и строг. Направив всю свою энергию на педагогическую деятельность, Сафонов раскрывал перед нами все лучшие стороны своей души. Это был добрый, заботливый учитель, внимательный к духовт ным и житейским нуждам своих учеников. Сафонов, нэбаловашнлй И не только учеников. Сафонов, избалованный благоприятными условиями жизни, необычайно чутко относился к нуждающимся. Мне приходилось исполнять такого рода поручения его, особенно перед Пасхой, которые глубоко трогали меня и сильнее привязывали к любимому учителю. Словом, Сафонов этого периода — превосходный учитель, превосходный художник и чудесный человек. Соответственно этому вокруг него создалась совершенно исключительная атмосфера… Дома — теплый, сердечный, здоровый, семейный уют; в классе — взаимнолюбовное и трудовое отношение к делу, в обществе — ряд благожелательных и расположенных друзей; в консерватории — постепенное признание товарищами достоинств нового коллеги и увеличение его сторонников, среди которых сердечной простотой и искренностью особенно отличался молодой директор С. И. Танеев. Не раз заходил он к нам в класс во время занятий и со свойственной ему прямотой, не стесняясь присутствием учеников, обращался к своему новому товарищу за советами относительно разных приемов фортепианной игры. Все это поднимало в наших глазах престиж учителя, и каждый из нас старался изо всех сил ему угодить. Одна из исключительных заслуг Сафонова заключалась в том, что он умел возбудить такой интерес к искусству, который не остывал и во всей последующей жизни. Москва постепенно покрывалась сетью музыкальных школ, и целый ряд полезных и преданных делу музыкальных деятелей продолжал дорогое Сафонову музыкальное просвещение. Можно смело утверждать, что Сафонов дал направление всей музыкальной жизни Москвы, и это не будет преувеличением. Его влияние продолжается до сих пор. Не будучи предназначен воспитанием и образованием к специально музыкальной карьере, он имел, однако, счастье работать под руководством таких корифеев фортепианной игры, как Лешетипкий и Брассен. Объединив в своем лице два совершенно противоположных направления, он сумел разумным и тонким подбором усвоить все лучшее из них и создать свою, сафоновскую школу. давшую таких виртуозов, как Левин. Скрябин. Мейчик. Шербина-Бекман. Пресман. Самуэльсон. Иссерлис. Беклемишев. Николаев. Метнер. Демьянова — Шапкая. Калюжная. Кенеман. Ружиикий. Гедике. Фульда. Кашперова и многих других, имен которых не помню. А главное, из его класса вышел ряд превосходных музыкальных деятелей.
