По приезде в Москву я тотчас пошел к Сафонову, чтобы сообщить ему об этих талантливых детях. “Конечно, евреи и, конечно, гениальные?” — иронически спросил он. “Что евреи — это несомненно, иначе не пришлось [бы] хлопотать о них, а гениальные ли — это вы сами решите, когда прослушаете”, — сказал я и попросил его назначить день, когда он мог бы их прослушать. По счастью, поезд из Нижнего отходил в 12 ночи и приходил в Москву утром и также ночью уходил из Москвы на Нижний. Надо отдать справедливость Сафонову, не очень долюбливавшему евреев, что когда он видел пред собою истинное дарование, то готов был сделать все возможное. Про слушав детей, он пожал руку, поздравил отца и обещал со своей стороны все сделать для них. И действительно, через 3 месяца дети числились уч[е]никами консерватории[252]. Окончив ее через несколько лет как пианист и композитор, И[сай] Добр|овсйн] поехал в Вену-к Годовскому [253]. Годы, отделяющие маленького уч[ени]ка консерватории] от зрелого художника, артиста с мировым именем, полны сложных переживаний, их разделяет мировая война, революция в России, новое поле деятельности в Германии, затем Болгарии и Норвегии, поездки в Америку и концертные выступления по всей Европе [254]. С каждым выступлением как концертного и оперного дирижера имя его получает все большую известность. Все это заманчиво и увлекает. Но есть область музыкальной деятельности, наиболее важная, требующая глубокой сосредоточенности, — это область творчества. К ней особенно применимы слова Пушкина “служенье муз не терпит суеты, прекрасное должно быть величаво”. И в этой области немало сделано Добровейном.

Вот перечень того, что им написано: […][255]

Сегодня в программу входит его соната для ф[орте]п[иано] и скрипки, […][256] ф[орте]п[ианные] сонаты, евр[ейские] мелоди[и]..

Антон Степанович Аренский (1861–1906). Родился в Новгороде, отец его, доктор, играл на виолончели, мать была пианисткой. 7-л[етний] мальчик уже играл, а [в] 9 стал сочинять. Теорией музыки занимался сначала у Зикке, а затем в Петербургской] консерватории] у [257] и Римского — Корсакова. Блестяще окончив консерваторию] в [18]82 г[оду], он был приглашен преподавателем] в Москву по кл[ассу] гармонии и контрап[ункта], а потом был профессором] энциклопедии, фуги и свободного соч[инительства]. Последние годы жизни состоял директором Певческой капеллы в Петербурге][258]. Один из выдающихся русских композ[иторов], Аренский больше чем кто — либо подтверждает ту мысль, что истинное музыкальное творчество тесно связано с духовным миром творящего. Изящество изложения и благородство мыслей составляли существенное достоинство творчества Аренского. Он находился под сильным влиянием сначала Шопена, Мендельсона, а затем и Чайковского.

Многие из его романсов, некоторые] ф[орте]п[ианные] сочинения], трио d-moll принадлежат к образцовым произведениям, и все же как ни суров над ним приговор его учителя Р[имского] — Корсакова, но в нем есть доля справедливости: “По характеру таланта и композиторскому вкусу он ближе всего подходил к А. Рубинштейну], но силою сочинительского таланта уступал последнему. В молодости Аренский не изб[ег некоторого] моего влияния, впоследствии влияния Чайковского. Забыт он будет скоро…”[259]А между тем, повторяю, Аренский не только много обещал, но даже дал в своих произведениях. Я помню его оканчивающим консерваторию].

Скромный, деликатный, изящный — он производил самое благоприятное впечатление. Первые годы его преподавательской деятельности в Москве (и тогда же он создал много хорошего) сделали его любимцем учащихся. Это была лучшая пора жизни Аренского. А затем его захватила московская безалаберная жизнь с кутежами и картами. То, чего более зрелый и сознательный Чайковский остерегся, вредно повлияло на более юного Аренского. Одно время он даже психически расстроился, но потом оправился. Прожигание жизни сказалось на творчестве. Оно измельчало, потеряло первоначальное изящество и благородство, — словом, композитор выдохся. Скромный учитель первых лет превратился в задорного полного насмешливой иронии профессора]. Отсюда и столкновения даже с таким учеником, как Скрябин.

Но все же трио d-moll, посвящ[енное] памяти К. Ю. Давыдова, является одним из прекраснейших в камерной литературе, опровергая до некоторой степени суровый приговор Римского[- Корсакова]. В нем проявились лучшие стороны дарования Аренского. В первой части можно проследить горячее стремление к чему — то прекрасному. Если Аренский желал дать образ замечательного чел[овека] и музыканта К. Ю. Дав[ыдова], то он нашел отзвук лучших стремлений покойного директора Петербургской] консерватории в своей душе. Scherzo[260] — по легкости и грации, изящества и воздушности не уступает лучшим “скерцо” Мендельсона, которые, несомненно, служили прообразом для Аренского. Элегия — венец сочинения. Здесь скорбь композитора вылилась с такою искренностью, простотой и изяществом, что глубоко трогает всякого, кто его прослушает. Финал, борющийся с охватившим чувством скорби, несколько раз силится победить это чувство. Это почти удается, но вот звучит нежная и грустная тема, которая вызывает еще больший протест, приводящий, однако, к анданте, полному отзвуков пережитого и приводящему] к адажио, в котором первая тема 1‑й части вместо стремительности полно какой — то неизъяснимой размышляющей груст[и]. Но все заканчивается бурным allegro molto[261].

Молодость победила, и, несмотря на минор, чувствуется победа жизни над смертью.

Вспоминается мне сложный момент, как для нас, так и для камерного хора. Это было приблизительно в [1]901 г[оду], в мае мы объявили концерт в Ялте. В день концерта мы встретили Аренского, который для поправления здоровья жил в Ялте. В программе стояло его трио, и мы были особенно рады этой встрече. Вечером Аренский после исполнения трио сделался предметом самых горячих оваций со стороны очень чуткой и избранной публики. После этого мы провели с ним очень приятный вечер у композ[итора] Спендиаряна, у кот[орого] была чудная дача на берегу моря, но особенно хорошее впечатление произвел на меня Аренский, когда приехал к нам в гости в Гурзуф, где мы решили несколько дней передохнуть после концерта. Снова точно вернулась к нему прежняя простота, искренность и расположение к людям. Это были минуты незабвенные, проведенные на берегу моря с умирающим композитором. Тогда он чувствовал себя бодрым и был весел, остроумен и много шутил. Больше мы с ним не видались. В [1]906 г[оду] он умер от чахотки

Рахманинов Сергей Васильевич род[ился] [в] 1873 г[оду] в Новгородской губ[ернии]. Помню его 9-л[етним] мальчиком в Петербургской] консерватории. Я был лет на б старше. В “сборной”, куда уч[ени]ки сходились, мы поддразнивали будущего композитора, кот[орый] совершенно не выговаривал букву Р, заставляя его много раз повторять, что у него на завтрак — “буйка с ябиновым вайеньем”. Мальчик ничем тогда не выделялся. Несколько лет спустя мы снова встретились уже в Москве, куда я переехал за Сафоновым, приглашенным профессором] в консерваторию, где Рахманинов в это время учился у Зверева. Постепенно юноша стал обращать на себя внимание своим исключительным дарованием, и когда он перешел на старший курс, то уже совершенно самостоятельно стал развиваться. Обнаруживалось что — то свое, убедительное и сильное. По композиции он занимался у С. И. Танеева и А. С. Аренского. Окончил консерваторию] по композиции в [18]92‑м с б[олыпой] зол[отой] мед[алью]. Экзаменационной работой была опера “Алеко”.