В середине лета, в самый разгар работы я получил письмо от Сафонова из Дрездена (он жил в Пильнице около Дрездена) в котором он меня спрашивал, что я буду делать и как я поступлю, если его пригласят в Москву. Это письмо[161] переворотило вверх дном все мои планы. Вся жизнь к этому времени как — то очень хорошо устроилась в Петербурге. У меня были уже постоянные уроки, много друзей, знакомых, а главное “она” ведь оставалась там, мой дорогой и любимый друг. И в то же время Москва была мне до крайности чужда, я никого, положительно никого не знал там, а проезжая ее много раз, переезжая с вокзала на вокзал и даже однажды несколько часов осматривая ее, я как истинный петербуржец, вынес самое невыгодное впечатление от нее. Она казалась мне грязной, беспорядочной, некрасивой провинцией в сравнении с вылощенным, вытянувшимся в струнку столичным Петербургом. Обычное, поверхностное суждение о Москве, в котором стыдно потом сознаться, когда ближе узнаешь все ее красоты. Иногда Тогда я с ужасом думал о ней. И вот надо было ответить на письмо. Всего 4–5 месяцев прошло со времени моего знакомства с Сафоновым, а между тем я чувствовал, что с ним расстаться мне невозможно. Я полюбил и оценил в нем не только превосходного учителя и музыканта, но и чуткого, прекрасного человека. За короткое время я у него сделал то, что у других не делал годами. И наконец, благодаря ему, я как бы нашел себя, почувствовал уверенность в своих силах. Да, с ним расставаться нельзя, а потому придется принести немало жертв: оставить ее, друзей, некоторые удобства жизни и ехать на полную неизвестность. Я так и ответил Сафонову, что поеду с ним в Москву, но что мне там будет очень трудно устроиться на первых порах.

В ответ я получил следующее письмо:

“Любезный Давид Соломонович,

письмо Ваше я получил и отчасти предвидел ваше решение, которое вполне одобряю и вовсе не из личных только моих чувств. Так как вопрос мой решу не раньше половины сентября, то Вам остается только работать это время по — прежнему, не теряя времени и не падая духом. Бог даст, все устроится к лучшему. Приеду в Петербург, и там выяснятся все обстоятельства. Во всяком случае напишите мне еще раз в начале сентября о консерваторских делах, но сами не разглашайте моего сообщения, если К. Ю.[162] сам не будет говорить об этом. Ваш В. Сафонов”.

Итак, жребий брошен, с осени я в Москве. Я должен отдать полную справедливость моему любимому другу; она не только не мешала моему решению, но всячески старалась облегчить мне эту жертву, укрепляя меня в сознании ее необходимости и успокаивая относительно разлуки, которая отнюдь не должна и не может повлиять на наши отношения. Осенью состоялось окончательное решение Сафонова переехать а Москву, и с этих пор я становлюсь москвичом.

Трудно передать то чувство сиротливости и одиночества, которое охватывает при въезде в большой и незнакомый город. Много времени надо, чтобы войти в общую колею окружающей жизни, понять ее пульс, слиться с ее ритмом и почувствовать себя частицей огромного целого. Особенно это сложно, когда позади оставляешь так много ценного и дорогого, в смысле человеческих отношений, а впереди ничего и никого. Один в огромном лабиринте, называемом Москвой, и не с кем поделиться переживаемым. По счастью, я недолго был одинок. Брат мой, Иосиф, окончил естественный факультет в Петербурге, перешел на 3‑й Медицинский и попал в Москву. Мы устроились опять вместе, поселившись на Неглинной, против тогдашних клиник, находившихся там, где сейчас Государственный Банк[163]. Большая часть номеров была занята студентами — медиками, и жизнь протекала трудовая, работящая. Брат мой всегда отличался добросовестностью и прилежанием, и для меня было большим счастьем сожительство с ним как раз в это время. На пороге самостоятельной жизни, 15-летним юношей, одни в таком городе как Москва Петербург, где столичная изнанка, со всем арсеналом своих трущоб, так легко может искалечить и оставить неизгладимый след на всю жизнь в душе юноши, незакаленного и еще не способного к борьбе с темными силами, провидение послало мне настоящего воспитателя. Он был старше меня на пять лет. Болезненный и слабый с детства, он таил в слабом теле огромный запас духовных сил. Гимназический курс он проходил при самых тяжких условиях толстовского режима[164], когда греческий и латынь буквально душили учащуюся молодежь. Состав преподавателей и особенно директор оставлял желать лучшего. И при таких трудных условиях, взяв еще во внимание и тяжкое положение учащегося еврея, брат прошел гимназический курс, был всегда первым в классе и окончил гимназию с золотой медалью. Живя все время дома, он был свидетелем тяжелой трудовой жизни родителей, и, особенно ценя те жертвы, какие они принесли ради образования и воспитания детей, он выработал в себе особую трудоспособность и сознание долга. С этими качествами он приехал в Петербург и, поселившись со мною, служил мне всегда примером чистой, честной, красивой и трудовой жизни. Все недоразумения, столкновения и размолвки, столь обычные в совместной жизни близких, но разнородных по характеру людей, не помешали нам на всю жизнь проникнуться друг ко другу исключительной горячей любовью…

Вернусь к прерванному рассказу. В эту трудовую студенческую атмосферу я вносил и свою лепту музыкального труда, стараясь по возможности не очень мешать соседям.

Так началась моя жизнь в Москве. Вся она сосредоточилась в более чем скромных номерах Андреевой на Неглинной, где ютилась студенческая беднота, где протекала своеобразная, полная борьбы, волнений, надежд, упований, трудовая жизнь. А там, за стенами номеров, била ключом жизнь большого города, чуждая и непонятная. Постепенно, впрочем, захватывала она и нас, хотя медленно и туго. Все на первых порах было мне не по душе. Даже милое здание старой консерватории показалось мне жалким после громадного казенного здания Петербургской консерватории. Во всех этих впечатлениях чувствовалась какая — то предвзятость, которая происходила от чувства сиротливости в новом огромном городе и тоски по всему дорогому, оставленному в Петербурге. Но вот недели через две в Москву наконец приехал Сафонов, и началась новая жизнь. Он приехал один и остановился в Лоскутной гостинице[165]. Для меня наступило время, полное новых впечатлений, отношений, занятий, которые все больше и больше роднили меня с Москвой. С приездом Сафонова я почувствовал себя уверенным и бодрым. Ко мне он отнесся как к близкому и родному. Все его интересовало в моей новой жизни. Он посетил наши номера, и ему, избалованному удобствами жизни, как — то особенно понравилась наша скромная обстановка. В нем чувствовалось теплое и сердечное отпо шение к настоящей трудовой жизни. Он сам любил работать и ценил это качество в других.

Вскоре начались занятия в консерватории, и я познакомился с новыми товарищами. Как всегда в таких случаях, к новому и незнакомому профессору класс набирают, как говорится, с бор} по сосенке, так как определившиеся уже в своих способностях ученики и ученицы выбирают профессоров, которых они знают и к которым направляют их преподаватели, а к новому профессору идут те, кто не рассчитывает попасть к известным профессорам или предпочитает что — либо новое уже известному.

В то время в Московской и Петербургской консерваториях заметны были два течения: одно рутинное, немецкое, представителями которого были в Петербурге — Лютш, Аменда, Вельфл, отчасти фан-Арк и др., другое течение, более молодое и прогрессивное, — Толстой, Сафонов, Брасси, Климов, Штейн, Брассен и др. Все это вполне понятно. Основателями консерваторий в Петербурге и Москве приходилось в силу обстоятельств искать педагогических [сил] там, где имелись уже готовые учителя, т. е… за границей, которых замечательно охарактеризовал Григ в лице Плэди [в своем рассказе “Мой первый успех”]. Приглашенные в новые учреждения, они образовывали “партию”, которая упорно проводила свои тенденции. Среди них бывали в высокой степени достойные люди, и я отнюдь не желаю критиковать это положение вещей, а только хотел бы на него указать.