Помню, например, как я возмущался, направляясь с отцом к Стене плача[379]. Узкий проулок, загаженный весь так, что каждый шаг приходится делать с осторожностью, привел к площадке, где находится стена. Орава нищих набросилась на нас как саранча, и в результате большая каменная стена, местами поросшая мхом, как будто ничего не говорящая ни сердцу, ни уму. Но когда я, совершенно разочарованный, собрался уходить и увидел подходящую к стене группу из трех лиц — женщина и мужчина под руки вели больного, который весь трясся. Глубокая вера в молитву у стены и те надежды, которые на нее возлагали верующие, разом все преобразили, и стена получила какое — то символическое значение. Я ушел под этим впечатлением…

Помню, как у Гроба Господня меня возмутил монах, продававший масло, в[од]у, исцеляющие от всех болезней, амулеты, предохраняющие от несчастных случаев, и т. п. Но, опустившись вниз, в катакомбу, я встретил русскую женщину из Орловской губернии, которая, почувствовав во мне земляка, решила мне все показать. Она была в этом подземелье как дома, знала всех святых и кто где находится. Вся исполненная глубокой веры, она готова была хоть часть ее передать мне. Она точно вся сияла от счастья, что удостоилась посетить святые места. Ее наивная и глубокая вера тронула меня своею непосредственностью, и я предоставил ей вести меня, куда она хотела. В заключение она заявила, что, уезжая, она мечтает о том, как снова вернется сюда… Впрочем, в Палестине существует поверье: кто раз побывал здесь, непременно вторично вернется сюда.

Несколько случаев в дороге позволили мне ближе приглядеться к Бунину, и я убедился, что в его странностях немало жесткости и грубости. Я помню нашу поездку в Хеврон к могиле Авраама, Исаака и Якова. Рано утром выехали мы в экипаже из Ерусалима. Нас было с извозчиком шесть человек. Я, по обыкновению, сидел рядом с кучером. В трех верстах от Ерусалима мы остановились у могилы Рахили. Гробница в виде домика, невзрачного и внутри мало интересного, не привлекала к себе. Осмотрев ее, мы двинулись дальше. В Хевроне местные магометане нас очень недружелюбно встретили градом камней, когда мы близко подошли к могилам, которые они считают своей святыней. Да и могилы представляют груду наваленных камней. На обратном пути нас настигли ранние сумерки, и мы ехали почти в темноте. Приближаясь к могиле Рахили, я еще издали заметил, что она вся светится, и это было необычайно красиво и таинственно. Поравнявшись с могилой, мы услышали крик странного человека, бегущего за экипажем. Мы остановились. Оказалось, что это был синагогальный служка, который, узнав накануне о нашей поездке в Хеврон, хотел выказать нам внимание, рано утром пошел к гробнице, но нас уже не застал. К вечеру он зажег лампады и свечи и ждал нас. Мы снова все осмотрели, он помолился у гробницы, и мы приготовились ехать дальше. Но тут произошло следующее: трусливый служка отчаянно боялся пуститься [темной] ночью в путь, а извозчик — американец совершенно основательно заявил, что семь человек он на утомленных лошадях не повезет. Бунин настаивал на том, чтобы мы двинулись дальше, не обращая внимания на несчастного служку. Я воспротивился такой несправедливости и предложил, чтобы экипаж поехал медленно, а я, служка и еще один из наших спутников пойдем пешком. Однако и на это Бунин не согласился. Он устал и хотел скорее домой. Я отпустил экипаж и пошел со своим спутником пешком. Не зная местных условий, я ничего не боялся и бодро двинулся в путь. Через несколько минут, когда звук удаляющегося экипажа стих, один из спутников заявил мне, что мы затеяли очень рискованное предприятие и что если нас встретят бедуины, то это будет очень неприятно. В первый момент я рассердился на говорившего, почему он раньше не предупредил? Но затем, охваченный со знанием правильности своего поведения, красотой звездного неба и прекрасным воздухом, которым так легко дышалось, я ободрил своих спутников, и мы смело двинулись вперед. На пол- пути к Ерусалиму мы вдруг услыхали конский топот. Насторожившись, мы тихо подвигались вперед, а навстречу, все ближе и ближе, раздавался конский топот коней. Наконец мы поравнялись с[о] всадниками. Два бедуина в полном вооружении внимательно нас осмотрели и поехали дальше. Мы благополучно дошли до ворот Ерусалима. Бунин впоследствии написал прекрасное стихотворение “Гробница Рахили”.

В Бейруте мы часа на два наняли экипажи, чтобы осмотреть город. Кучер — араб, настоящий джентльмен в европейском костюме, но с кинжалом за поясом, соблюдая свои интересы, медленно двигался вперед. Я сидел рядом с ним, и мы беседовали по — французски. Бунин, досадуя на медленную езду и бранясь по — русски, неоднократно подгонял кучера. Тот, не понимая языка, но чувствуя, что это относится к нему, после каждого окрика, сверкая гневным взглядом и полуоборотившись, бормотал что — то по — арабски. Я всячески старался отвлечь его внимание и расспрашивал его обо всем встречном. Но когда Бунин вздумал толкнуть его в бок с криком, “да поедешь же, черт”, то он схватился за кинжал, и мне стоило немало усилий его успокоить. Бунину я посоветовал помнить, что мы не у себя.

Другой случай произошел на Тивериадском озере[380]. Мы подъезжали из Дамаска часам к трем — четырем. До этого времени озеро покойно, но с четырех часов в нем подымается волнение. Мы нашли лодку, и ловкие арабы — лодочники, подняв парус, помчались в Тивериаду. Для меня все это было ново, и я, не подозревавший об опасности, наслаждался и красотой озера, и самой поездкой. Нам важно было перегнать лодку американцев, чтобы получить комнаты в гостинице. Бунин, долго живший у моря, почему — то сильно волновался и по временам бранил лодочников. Не знаю, быть может, он был прав, но с нами ничего не случилось, и мы уже темной ночью благополучно добрались до Тивериады.

Вот уже 17 лег, как я посетил Палестину, а все впечатления так свежи, как будто это было вчера. Помимо всего я должен сказать, что во все время моего пребывания там у меня было чувство человека, попавшего к себе домой. Все было мне дорого и близко. Потому ли, что я южанин, уроженец Крыма, климат и красота которого родственны Палестине, или еще по другим внутренним причинам, но я был там дома. Меня и встретили, как родного. С [профессором] Шацем мы через четверть часа уже были братьями. Особенность моего душевного состояния давала мне возможность направить свое внимание на людей, охваченных духовными стремлениями. Шац был именно таким человеком. Придворный скульптор болгарского короля, он все бросает и едет в Палестину, чтобы там на первых порах бездомным скитальцем создать свой “Бецалель”. А колонии, где я видел людей, идейно настроенных, работающих под знойными лучами солнца и создающих условия для возрождающейся новой еврейской культуры! А дети, радостные и свободные, с песнями идущие и возвращающиеся из школы! Это никогда не изгладится из памяти. Там и только там еврейский народ скажет еще свое слово, и это слово будет могучим призывом не только на словах, но и на деле ко всемирному братскому союзу всех народов..

Покидая Палестину в конце мая 1907 г[ода], я на почтовой бумаге парохода “Шлезвиг” написал следующее: “В жизни каждого человека бывает момент, который как бы гранью отделяет прошедшее от будущего. И этот в высшей степени важный “момент”, к сожалению, часто приходит незаметно, не оставляя следа. Миллион причин мешают сосредоточиться и задуматься над тем, что составляет сущность жизни; и человеческое существование продолжается точно по инерции. И сколько жизней, способных служить украшением человеческого рода, гибнут в житейской сутолоке. Сколько благородных стремлений разбивается в так наз[ываемой] борьбе за существование! Сколько мечтаний, хороших побуждений, добрых намерений остаются невыполненными благодаря так называемой житейской мудрости!”