Не говоря уже о таких звездах, как Скрябин. Метнер. упомяну композиторов: Николаева. Гречанинова. Гедике и пр. С какою трогательной сердечностью приветствовал он расцветающее дарование Скрябина, как упорно и настойчиво пропагандировал он его произведения и как дружески старался всячески облегчать тернистый путь начинающего композитора.

Рядом с творцами музыки я могу назвать целую плеяду полезных работников. Первая музыкальная школа в Москве основана ученицей Сафонова Линберг совместно с Масловой. Одна из серьезнейших школ уже тридцать лет ведется сестрами Гнесиными[244]. которым дороги сафоновские традиции. Популярная школа Зограф — Плаксиной[245] основана ученицей Сафонова, моего выпуска, Зограф. Назову школы Воскресенской, покойного И. Н. Протопопова, Демьяновой — Шацкой[246] , Щербин[ой] — Бекман, Бетховенскую студию, таких педагогов, как Розенов, Курбатов, Самуэльсон, А. Ф. Морозов, Исаева — Семашко, Кетхудова и др. Я чувствую себя виноватым перед теми, имена которых не упоминаю по забывчивости.

Короче сказать — половина музыкальных деятелей Москвы так или иначе причастна к сафоновской школе. Большинство профессоров консерватории, а также и филармонии если не прямые ученики Сафонова, то так или иначе находились под его влиянием. Один из самых серьезных профессоров консерватории говорил мне: “В камерном классе Сафонова я учился больше, чем где — либо”. Прямо или косвенно, но его благотворное влияние на музыкальную жизнь Москвы огромно.

Чтобы достигнуть всего этого, недостаточно было быть образованным, развитым, одаренным музыкантом, обладать тонким педагогическим чутьем и отдать всю энергию на любимое дело, нужны были широкие умственный и душевный кругозоры. И всем этим Сафонов обладал в изобилии. Это была натура чрезвычайно сложная и, как впоследствии оказалось, таившая в себе зародыши самых крайних противоположностей. В эпоху, которой я касаюсь, вся деятельность Сафонова была направлена на общее благо. “Благо” окружающих было его “благом”, и отсюда вытекают все положительные результаты его деятельности. Все мы, его ученики, с умилением вспоминаем весеннее предэкзаменационное время, когда учащенные занятия наши затягивались далеко за полночь, и мы часто возвращались домой, встречая восход солнца… (Меньше всех выказывал утомление наш учитель.) Перед самым экзаменом Сафонов совершал с классом загородную прогулку, и тогда из требовательного и строгого учителя он становился добрым, милым товарищем. Эти прогулки сближали нас, освежали и наполняли бодростью. Майская распускающаяся природа, весеннее яркое солнце, озаряющее веселую группу юных художников, переживающих весенний расцвет своей музыкальной жизни, — все это оставляло глубокий след в наших сердцах, объединяя нас в чувстве благодарности и любви к нашему руководителю.

В мае 1889 года я кончил консерваторию. Незадолго до этого Сафонов был избран директором на место добровольно ушедшего С. И. Танеева, указавшего на Сафонова как на своего преемника.

Трудно вообразить себе больший контраст, чем далекий от жизни, кристаллически чистый, весь ушедший в искусство Танеев и жизненно сильный, обеими ногами крепко стоявший на земле Сафонов, властно и энергично добивавшийся намеченной цели. Вся сила этой сложной натуры, направленная в сторону педагогической и артистической деятельности, дала блестящие результаты. Сафонов же. облеченный властью директора, которую он как — то своеобразно понимал, Сафонов — строитель миллионного здания консерватории — являлся совсем иным человеком. Он стал резким, властным, отдалился от всех, кого прежде ценил, окружил себя льстецами и посредственностью и совершенно не терпел противоречий.

Таким образом, создались все сафоновские “истории”, в которых он был больше чем не нрав. И постепенно Москва стала отрицательно к нему относиться. Особенно содействовал этому неприятный инцидент, когда Сафонов в припадке раздражения (вызванного, быть может, обострившимся тогда диабетом) позволил себе недостойное обращение с Сергеем Ивановичем Танеевым, всеобщим любимцем и глубокоуважаемым учителем. Танеев тогда же вышел из консерватории и, как я слышал, не столько из — за резкости Сафонова, сколько из — за того, что в художественном совете, где все это происходило, не нашлось никого, кто остановил бы директора[247]. Сафонов сделал еще одну ошибку, от которой он нас всегда предостерегал. Он решился сделаться дирижером и, действительно, сделался им. Но он как ёы учился этому искусству на глазах у московской публики, которая не могла ему этого простить.

Было, однако, что — то такое в Сафонове — человеке, что заставило меня незадолго до его смерти, не подозревая о его болезни, говорить окружающим: “Москва не знает настоящего Сафонова и потому относится к нему отрицательно. На моей совести лежит восстановить его истинный образ”. Это я говорил в разгаре болезни, перебирая в памяти былые годы. И тогда же я набросал все вышесказанное…

Наступает десятилетие со дня его смерти[248]. Десять лет, из коих каждый год — целая жизненная эпоха. Мир пережил и переживает исключительное время. Выковываются новые формы жизни в гигантской борьбе за приобщение к благам культуры и цивилизации трудящихся масс, несущих на себе — подобно мифическому Атласу — всю тяжесть жизни.

Мы, музыканты, всецело на стороне “трудящихся”, и нет для нас большего удовлетворения, как нести радость искусства тем, кто с таким трудом и настойчивостью завоевывает жизненные блага для всех. Музыкальная Москва доказывает это на деле вот уже 10 лет. И мы по справедливости не можем не остановиться на том, кто в свое время так много сделал для процветания музыкального искусства в России, кто пропагандировал русское искусство по всему свету и кто был для нас, его учеников, любимым и незабвенным учителем

В связи с музыкальной судьбой Ис[ая] Добр[овейна][249], прекрасного пианиста, талантливого композитора и выдающегося дирижера, получившего свое музык[альное] образование в Московской консерватории, я хотел бы вкратце остановить в[аше] внимание на создателях] музыкального просвещения в России, неразрывно связанного с именами братьев Рубинштейн — Антоном и Николаем. Оба они являются основателями консерваторий, Антон — Петербургской, а Николай — Московской. Вся огромная масса русских композиторов, виртуозов, педагогов, дирижеров и музыкально — общественных деятелей о6язан[а] этим двум консерваториям. Значение их для нас, евреев, было огромно. Они давали возможность еврейскому юношеству проявить свою одаренность и в то же время наряду со всесторонним музыкальным образованием давали права высшего учебного заведения. Талант открывал еврейскому юноше двери консерватории, а окончание ее давало звание “свободного художника”, т[о] е[сть] право повсеместного жительства и личное гражданство. Свободный художник становился полноправным гражданином России. Чтобы понять все значение этого для евр[ейского] артиста, надо знать те ограниче ния, каким царская Россия подвергала еврейское население [250]. Бесправие музыкантов в России вообще (дворянин, становясь артистом, терял свое дворянство), которое Ант[он] Рубинштейн] еще юношей испытал на себе, было также одним из стимулов учреждения консерваторий, окончание которых давало право гражданства музыканту. Но для евреев самое поступление в консерваторию было обставлено всякими затруднениями. Прежде всего надо было обладать выдающимся талантом, а кроме того, талантом ухитриться поступить в столичную консерваторию, не имея права жительства в столице. Особенно это касалось Москвы, когда генерал — губернатором был Сергей Александрович Романов, брат Александра] III, человек ограниченный, тупой ненавистник евреев. И именно в это время состоялось поступление Ис[ая] До 6р[овейна] в Московскую консерваторию директором которой был Сафонов. Будучи в Нижнем Новгороде, я по просьбе отца Добровейна прослушал двух мальчиков его[251]. Особенно поразил меня младший Исай, какою то исключительной, ясной ритмичностью. Зная все затруднения, связанные с поступлением в Московскую] консерваторию, где директором был Сафонов — мой любимый учитель, но не любитель евреев, я ничего не обещал определенного, но решил всячески помочь детям.