Идея “Бетх[овенской] академии” явилась результатом анализа музыкального] творчества Бетховена. Изучая жизнь его, мы проникаемся любовью к Бетх[овену] человеку и, несомненно, что изучение […][296].
Правда, это не легко дается и достигается только ценою мн[огих] мучительных переживаний. Зато с каждой победой открываются человеку новые горизоты. Чувства его углубляются, и во много раз усиливаются, и расширяются. Он точно по — новому чувствует и понимает все окружающее, будь то люди, природа и все явления текущей действительности.
Как всегда весною меня потянуло вон из города в мой любимый Крым. И вот в мае 1904 г[ода] мы даем концерт в Ялте. Сколько раз я бывал на юге, и хотя всегда испытывал известный восторг от красот южного берега, но никогда это не достигало той силы и напряжения, какие я читаю в своих собств[ен ных] письмах того времени. И не только по отношению к природе. То же относительно близких, любимых жены и детей, друзей и искусства. Точно какие — то итоги чувств, после которых все должно было переключиться на все большие и большие масштабы. В этом смысле годы [1]904, [190]5 и [190]6, подводя итоги четвертому десятилетию моей жизни, разделили е[го] как бы на две половины, закончившись поездкой в Пал[естину] в 1907 г[оду]. Вернусь к поездке в Ялту.
Письмо от 27 мая: “Утром 26 мы выехали из Симферополя]. Жарко было и пыльно. Это отчасти отравляло удовольствие переезда. Но вскоре показались горы. Мы проезжали те места, кот[орые] мы вместе проезжали обратно из Гурзуфа и т[ак] д[алее]”.
29 мая: “Вчера концерт прошел блестяще, зал был почти полон. Играли мы хорошо. Аренский был в концерте, и, после того как мы исполнили его трио, ему устроили овацию. Я за него очень рад. Он очень болен, и, на мой взгляд, несмотря на свою молодость, доживает последние дни. Сам он этого не чувствует и, главное, не бережет себя”.
Вспоминаю его кончающим Петербургскую] консерваторию, он исполнял с оркестром свой ф[орте]п[ианный] концерт. Он много обещал тогда и сам был полон надежд. И если он сумел бы преодолеть соблазны жизни, понял бы глубже призвание творца музыки, призвание, предъявляющее наиболее высокие требования композитору, артисту — худож[нику], то он дал бы много больше того, что дал. По содержанию и направлению [своей] музыки он как бы олицетворяет “салонный академизм”, стараясь быть приятным для более широких кругов слушателей. Трио D-moll его, посвященное памяти покойного директора Петербургской] консерватории] К. Ю. Давыдов[а], в котором] трогательная прекрасная элегия, впервые было исполнено им самим. Не будучи пианистом, он свои вещи исполнял превосходно. Я был на этом вечере, когда А[ренский] исполнял свое трио. Во время перерыва ко мне подошел известный критик, профессор] Московской] консерватории] Ник[олай] Дмитриевич] Кашкин и сказал: “Третье трио Мендельсона”, желая указать на мендельсоновское влияние. Его учитель Римский — Корсаков в своей летописи посвящает умершему в 1906 г[оду] Аренскому целую страницу, закончив ее так: “В молодости А[ренский] не избег некоторого моего влияния, впоследствие влияния Чайковского. Забыт он будет скоро. Безалаберная жизнь среди вина, карт и кутежей расстроили его здоровье, и он умер от скоротечной чахотки. Он боролся со своими порочными наклонностями и одно время душевно заболел. Но преодолеть их не был в состоянии. Жаль, дарование было у него большое…”[298]
После концерта в Ялте, где Ар[енский], быть может в последний раз был чествуем, мы пригласили его в Гурзуф, куда мы поехали на обед, передохнуть после ряда концертов. Это был незабываемый обед. Композитор и исполнители его произведения, взаимно расположенные, провели незабываемый день вместе. Через 1 1/2 года он скончался 45 л[ет] от роду. Я чувствую, что злоупотребляю словом “незабываемый”. Но сейчас, через 40 л[ет][299], все события того времени так врезались в память, оставили такой глубокий след в сердце, что слово “незабываемый” вполне уместно.
Есть русская пословица “на ловца и зверь бежит”. Мы выбрали для отдыха Гурзуф как наиболее уединенное и тихое место весною, когда нет еще сезона. И действительно, оно таким и оказалось. Отдохнуть можно было отлично. Но вот по соседству с Гурзуфом вырос новый курорт — Су[у]к-Су, своего рода каприз разбогатевшего инженера, построившего мост через Волгу[300]. Почти на голой скале над морем был создан роскошный курорт, расчитанный на богатых посетителей. Он только — только открывался и совершенно еще пустовал, обслуживая только одну молодую пару. То был скрипач Борис Лившиц, уч[ени]к Ауэра, женатый на его младшей дочери. Лившиц — под фамилией Сибор и сейчас известен в Москве как очень хороший скрипач — был в Суук — Су гостем заведующего курортом. Узнав, что мы с Крейном в Гурзуфе, он пригласил нас посмотреть новый курорт. В назначенный день мы пришли в Суук — Су и попали в сказочную обстановку 1001 ночи. Магом и волшебником этой обстановки явился инженер Шалит, кот[орый] в то время строил такой новый город под Петербургом] на острове Голодай[301]. Первое впечатление было, что перед нами артист- фантазер, полный каких — то колоссальных проектов, с хорошей душой чел[ове]к. Небольшого роста, с густой черной шевелюрой, живой как ртуть, он сразу стал как — то близок нам. Являясь полным хозяином курорта, он пригласил нас отобедать с ними, тем более что 6 поваров готовили обед только для Лившица с женой. Обед происходил в 8 ч[асов] вечера. Я не запомню такой роскошной сервировки стола, уставленного дорогими винами в хрустальных графинах. И в то время, как мы 5 чел[ове]к обедали, небольшой салонный оркестр из 6–7 итальянцев прекрасно играл всевозможные попур[р]и из опер. Нас, музыкантов, трогала изящная игра коллег, и мы, не сговорившись, к концу обеда решили ответить им тем же. Хороший рояль стоял тут же на веранде. Крейн взял скрипку у первого скрипача оркестра. Сибор принес свою, и создался импровизированный концерт. Слушателями были: безмолвное море, тихая ночь, итальянцы и слуги. Это было действительно прекрасно. И всех охватило то чувство восторга и общего единения, какие так способна вызвать волшебница — музыка. Шалит был вне себя от восторга. Он велел подать шампанское, чтобы особенно подчеркнуть прекрасный момент. Итальянцы оценили нашу музыку, и мы расстались с ними друзьями. На др[угой] день Шалит снова пригласил нас, но я категорически отказался, хорошо понимая, что экспромт не повторится и мы только нарушим незабываемое впечатление. Но дня через два мы утром снова пошли в Суук — Су, чтобы проводить уезжавшего Шалита, с кот[орым] больше никогда не пришлось встретиться. И как странно и неожиданно было для меня через много лет познакомиться в Париже с прекрасной молодой дамой из Кипра — баронессой де Me- наше, оказавшейся дочерью Герасима Шалита. Проводив Шалита, мы направились обратно к себе и по дороге встретили — знакомого Этлимана — художника, архитектора и прекрасного скрипача, напоминающего Иоахима, и молодого чел[ове]ка по фамилии Бидерман, у кот[орого] имение около Гурзуфа. По их настойчивой просьбе мы поднялись в “Хасту”, так называлось именье Бидермана, и провели прекрасно целый день среди совершенно сказочной обстановки, совершенно противоположной Суук — Су.
Герасим Шалит по своему необузданному характеру принадлежал к тому типу людей, каких сердцевед Толстой охарактеризовал в лице отца в рассказе “Два гусара”. То же отсутствие сдерживающих центров перед осуществлением всякого желания, любого, хотя бы безумного плана. При этом во всех действиях таких людей наблюдается отсутствие личного интереса и готовность многим жертвовать. Общее впечатление от всей их деятельности, несмотря или вопреки их беспутности, — налет какого — то благородства. Если это понятно в русском графе Федоре Турбине, которого характеризовали как картежника, дуэлиста, соблазнителя и т[ому] п[одобное], и к тому же это было в начале 20 г[одов] 19 ст[олетия], как это понять в еврее, инженере из Риги в начале 20 ст[олетия]. Таковы парадоксы жизни. Сын сиониста, кот[орый] знал Герцля [302], чуждый каких бы то ни было национальных стремлений, Герасим Шалит точно впитал в себя размах и ширь русской натуры. И это соединение было особенно симпатично в нем.
