Этим кончились все предложения, сделанные мне и которые я не мог принять. И только 30 лет спустя благодаря двум революциям мне без всяких условий было предложено место профессора консерватории[180]. Но я далеко забежал вперед.
С окончанием консерватории я точно потерял почву под ногами или, вернее, сразу очутился лицом к лицу с настоящей действительностью. Надо было самостоятельно устраиваться, твердо стать на ноги, окунуться в борьбу за существование и, не рассчитывая ни на чью помощь, создать себе положение в музыкальном мире и, главное, сохранить возможность дальнейшего усовершенствования в искусстве. На Сафонова я больше рассчитывать не мог, а ведь он был до тех пор главной опорой для меня. Положение мое было весьма затруднительное. Тем более что самый близкий друг мой — моя жена — только что перенесла тяжелую операцию (грудную) и на руках у нее была двухмесячная девочка[181]. Когда я в марте 1887 г. женился, Сафонов пугал меня, что когда буду кончать консерваторию, мне придется думать о “няньках и мамках”. Его слова пророчески сбылись. 24 марта 89 г. у меня родилась первая девочка… Через месяц после ее рождения жена заболела грудницей и не могла сама кормить. Самое заботливое искусственное кормление не давало желанных результатов, и в день выпускного экзамена[182] мне пришлось ехать за кормилицей. В И ч. утра я ее привез, а в 1 был экзамен. Правда, все эти волнения как — то особенно возбуждали меня, и на экзамене я играл с большим подъемом, но все же время было трудное и тяжелое.
Лето мы провели в Орловской губернии, в 30 верстах от Ельца в имении Рахмановых Гудаловка. Я занимался тогда с Лешей Рахмановым, впоследствии профессором Саратовской консерватории, который был также учеником Сафонова.
Несмотря на то, что Сафонов был замечательный педагог, несмотря на все усилия беззаветно преданного искусству С. И. Танеева, кончившего консерваторию нельзя было назвать образованным музыкантом. И я на первых же порах почувствовал, как много придется поработать, чтобы ознакомиться с музыкальной литературой и составить себе приличный репертуар. Работы я не боялся. Труд меня бодрил, и я усердно поработал в это первое лето.
Осенью я получил приглашение в Елизаветинский институт, где начальницей была княжна Елена Александровна Ливен. Прямая, честная, правдивая, всегда занятая заботами о воспитании вверенных ей детей, княгиняжна Елена Александровна была человеком незаурядным. Впоследствии начальница Смольного института, она, глубоко религиозная и монархически настроенная, дружила и с священником Гр. Петровым, и с Анатолием Федоровичем Кони. С первых же дней нашего знакомства между нами установились исключительно дружеские отношения, которые не прерывались до смерти княжны.
В институте мне предстояла трудная задача — пробить брешь в китайской стене рутинного музыкального институтского преподавания, для чего я, собственно, и был приглашен княжной. Не желая ломать налаженный аппарат и в то же время сознавая необходимость обновления и освежения всего институтского педагогического дела, она старалась вводить новых полезных людей, которые постепенно изменили бы затхлую институтскую атмосферу. Во главе педагогического дела она постепенно выдвинула С. А. Зенченко, горячего поборника обновления школьного преподавания. Она беспощадно воевала с институтскими традициями, заменяя все искусственное простым и естественным. К концу ее пребывания начальницей Елизаветинского института последний совершенно преобразился, став вполне демократическим учреждением и выпуская не “кисейных барышень”, а полезных людей.
Я наткнулся на тупую враждебную среду, и только долгим настойчивым трудом удалось сломить упорство противников. В институте был хороший преподаватель старой школы — Вениг, ставленник Гензельта, [который являлся в свое время главным инспектором всех институтов]. Я являлся как бы его соперником. Расположенные и до некоторой степени от него зависимые учительницы без его ведома подняли против меня поход. Особенно усердствовала заведующая всей музыкальной жизнью института, Ермолова. Маленькая, энергичная, вездесущая, она жила интересами института и была несомненно очень полезным работником. Она вела хоровой класс и следила за тем, чтобы воспитанницы аккуратно и вовремя играли. Как оказалось впоследствии, она была оскорблена моим недостаточным вниманием к ее расположению, с каким вначале она ко мне отнеслась. Я ко всем относился одинаково, не делая исключений. И это ее восстановило против меня. Во всем этом сквозило что — то институтское. Это было последней вспышкой умирающих институтских традиций.
В институте закипела новая музыкальная жизнь. Были введены класс теории музыки, для которого пригласили А. Гречанинова, класс ф[орте]п[ианного] ансамбля (знакомства с музыкальной литературой), который вел я. Все как — то подтянулись, и институт прославился своими музыкальными актами.
Помню, как однажды Сафонов, одно время инспектор музыки института, заявил начальнице О. А. Давыдовой, сестре княжны, что больших результатов и достигнуть, и требовать нельзя. Это было сказано после игры Линочки [Фумагали], впоследствии Дациаро, с 8 лет учившейся у меня. Ей было 16, когда она кончила институт. Она играла С-дурный концерт Бетховена 1 ч., Шопена ноктюрн Ф-моль и вальс Цис — моль. Игра ее отличалась чрезвычайной простотой и естественностью.
Больше 12 лет прослужил я в Елизаветинском институте, одновременно работая и в Александровском, а также в гимназиях: “Манебах” и “Пуссель”, впоследствии “Мансбах”. Постепенно, втянувшись в сложную артистическую работу “Исторических камерных концертов”[183], я сокращал педагогическую деятельность в учреждениях, занимаясь только частными уроками.
По окончании консерватории, дав в Синодальном училище[184] концерт, я убедился, что концерты можно давать или представляя собою крупную артистическую силу, способную захватить и поразить любую аудиторию, или пропагандируя “лучшее” в искусстве. Еще будучи учеником консерватории, я получил приглашение через скрипача Д. Крейна, тоже тогда ученика консерватории, играть раз в неделю сонаты и трио в доме Сабашниковых на Арбате. Предложение исходило от воспитателя двух юношей М. и С. Сабашниковых — Николая Васильевича Сперанского. Сознавая огромное значение музыки в развитии человеческой личности, Н. В., помимо занятий мальчиков по фортепиано у Н. Д. Кашкина, считал необходимым приучить их слушать и вникать в хорошую музыку. Нам было предложено играть одну сонату или одно трио, и за это каждому платили 5 рублей. Несмотря на то, что материальная сторона имела большое значение для нас — я уже был женат и жил уроками, — мы отнеслись к этому предложению с особенным вниманием и большою щепетильностью. Старательно репетируя, мы готовились к этим вечерам как к концертам. Третьим партнером нашим был на первых порах виолончелист [Семашко]. Так начались незабвенные вторники в большом сабашниковском доме на Арбате, в зале, где концертировал иногда Антон Рубинштейн. Нас было трое, и слушателей — трое. Постепенно аудитория возрастала[185].
Слушатели своим исключительным вниманием вдохновляли нас, и мы повторяли иногда одну и ту же вещь несколько раз.
Помимо сестер Сабашниковых, Нины Васильевны Евреиновой, прекрасной музыкантши, Екатерины Васильевны Барановской и их близких, бывали братья [Чупровы]. Особенно восторгался и горячо приветствовал нас незабвенный Александр Иванович [Чупров], умевший простыми словами выразить легко и красиво свое впечатление. Вечер заканчивался скромным ужином, и мы расставались довольные друг другом. Так возникла, развивалась и крепла любовь моя к камерной музыке, вскоре приведшая к созданию “Исторических камерных концертов”.
