Поэтому враждебное отношение к империи гвельфов, прибегающим к словам Геласия I «после рождества Христова никто больше не может быть королём и одновременно священником», чтобы умалить идею империи, нужно расценивать фактически как восстание. Здесь миф вовсе не фальсифицирует историю, скорее он вводит нас в её более глубокое измерение и дополняет её. Как можно видеть уже из вышеприведённых слов, загадочный символ Мельхиседека и его «королевской религии» используется по отношению к императорам уже во франкский период. Мельхиседек, царь Салема, является священником высшего культа одной из семитских авраамических религий. На самом деле он —наглядное библейское представление небиблейской языческой и в более высоком смысле «традиционной» идеи «царя мира» (индоарийского Chakrawartî) и, следовательно, функции, объединяющей в себе «солнечное» обеих властей и образующей живую точку соприкосновения между этим миром и высшим, потусторонним миром. При встрече истории и мифа, действительности и символа именно эта мысль заново проявляется в многочисленных сказаниях о германских императорах. Согласно легенде, не только Карл Великий, но и Фридрих I и II «вечно живы». Вышеупомянутые приняли от таинственного «пресвитера Иоанна» (популярное наглядное средневековое представление «царя мира») символы бессмертной жизни и нечеловеческой силы (кожа саламандры, живая вода, золотое кольцо). Их жизнь должна продолжаться внутри горы (например, Оденберг или Киффхаусер [Kyffhäuser]), а иногда и под землёй.

Вследствие этого мы должны вернуться к универсальным символам древней языческой традиции. Точно так же в горе или под землёй нашёл убежище древнеперсидский царь Йима, «ярчайший из людей, яркий, как солнце», и там продолжил жить. Северо–арийская Валхалла, местопребывание обожествлённых королей и бессмертных героев, часто обозначалась как гора —Глитмирбьёрг (Glitmirbjorg) или Химинбьёрг (Himinbjorg). Согласно некоторым буддийским сказаниям, «пробудившиеся» — как и многие греческие «герои», и даже Александр Великий в некоторых легендах — скрываются в горе, «горе пророка». Символическая гора средневековых легенд, как и индийская Меру, исламская Кеф, гора Монсальват сказания о Граале, сам Олимп и т. д. — всё это в общем только различные формы проявления единственного мотива: символика «высоты» указывает на трансцендентные духовные состояния, которые в древней культуре считались условием власти и безусловной сверхъестественной функцией империи. Символика подземелья, т. е. сокрытого, выражает схожие идеи — как виделась связь между латинскими словами coelum и celare. [57] Легенда о «вечно живущем», скрывшемся в горе императоре также доказывает нам, что в таких образах правителей неосознанно признавали проявления именно этой бессмертной функции вселенской духовной высшей империи (Überreich). Однако эта функция всегда должна соответствовать другому «традиционному» мотиву (Эдда, Брахмана, Авеста и т. д.), согласно которому они проявятся снова в решающий для мировой истории кульминационный пункт. Ту же мысль можно найти в средневековых легендах. Императоры Священной Римской империи снова просыпаются в дни освобождения заключённых за стальной стеной ещё Александром Великим народов Гог и Магог — символами демонического коллектива. Тогда произойдёт последняя битва. От их успеха будет зависеть, расцветёт ли снова «тёмное древо», т. е. всемирное древо и древо жизни, эддический Иггдрасиль, смерть которого будет значить ragnarökkr, сумерки богов.

Многозначительно, что некоторые из таких мифов (ср., например, Speculum Theologiae) доводили свою антипатию к церкви до того, что возрождённый император, позволяющий вновь расцвести тёмному дереву, приравнивается к антихристу: естественно, не в обычном смысле (так как он всегда понимается как победитель демонических народов Гог и Магог), а скорее из–за типа духовности, которая не сводится к церковной.

Гибеллинский элемент и жёсткая борьба вокруг императорского сана имели, кроме видимой стороны, и невидимую. Когда удача, казалось, благоприятствовала Фридриху II, народные пророчества говорили так: «Великий ливанский кедр будет срублен. Будет единственный Бог — монарх. Горе духовенству! Если он соберёт всё вместе, то новый порядок уже будет готов».

Рыцарство относится к империи, как духовенство к церкви. Если империя воплощала в себе попытку воссоединить обе власти согласно языческому идеалу, то в случае с рыцарством эта попытка оказалась успешной: оформленный согласно языческому этосу тип воина, аристократа и героя был вознесён на аскетический и даже сверхъестественный уровень.

Рыцарство считает идеалом в большей степени героя, нежели святого, в большей степени победителя, нежели мученика; оно признает критерием оценки в большей степени верность и честь, нежели charitas[58] и любовь; трусость и позор считаются им большим злом, нежели «прегрешение». Вместо непротивления злу и воздаяния за зло добром оно требует наказания зла и воздаяния злом за зло. В своей массе оно не терпит тех, кто буквально исполняет христианскую заповедь «не убий». Как принцип оно признает не любовь к врагу, а борьбу с ним и великодушие только при победе. Таким образом, рыцарство, христианское только по названию, утверждало почти несмягчённую геройски–языческую и арийскую этику.

Но это ещё не всё: от области феодального права до судейской и даже теологической области решением, удовлетворяющим основной мысли рыцарского духа, является решение всякого вопроса доказательством более могущественной силы (суд оружия и, соответственно, божий суд). Если здесь сила понималась как добродетель, которую Бог дал человеку для победы справедливости и правды, то в основе этой мысли лежит всё же мистически–языческое учение победы (ср. персидское учение о hvarenô), превосходящее любой религиозно обусловленный дуализм, объединяющее дух и власть, рассматривающее победы в качестве чего–то вроде божественного освящения; победитель, таким образом, приближается к небу, как аскет, а побеждённый, напротив, к виновному и соответственно низводится до грешника.

Вероятно, можно возразить, что рыцарство всё же признавало церковный авторитет и до конца вело крестовые походы во имя защиты христианской веры. Прежде всего, если рыцарский мир сохранял верность не только империи, но и церкви, то всё же нужно думать, что речь при этом шла не столько о христианской вере, сколько о разновидности общего идеала служения и геройского подчинения жизни и счастья сверхличностному. В виде крестовых походов древний идеал «священной войны» как мужского пути фактически достигает преодоления смерти ради новой жизни: идеал, который собственен не столько евангелическому христианству, сколько персидской и индийской (Бхагавад–Гита) традиции, и даже Корану, а также античному представлению о mors triumphalis. Даже если сражались за освобождение страны, где умер Иешуа–Иисус, всё же получается, что крестовые походы происходят преимущественно из духа тех взглядов на мир, которые могли признавать: «Кровь героев ближе к Богу, чем молитвы набожных и чернила мудрых», и в качестве небесного идеала почиталась Валхалла, дом героев, а как местонахождение бессмертных — «героический остров» белокурого Радаманта. По сравнению с этим, крестовые походы действительно имели мало общего с традицией, звучащей в изречении Августина: «Кто может думать о войне и выносить её без тяжелейшей боли, тот действительно потерял человеческое чувство» — здесь также умалчивается о мучениках фиванского легиона[59] и грубых отзывах Тертуллиана о евангельском изречении «Поднявший меч от меча и погибнет» и о приказе Христа Петру вложить меч в ножны.

В крестовых походах под христианским покровом побеждает древняя духовная мужественность — на место святого и кроткого снова выходит священный воин. Священен и воинственен тип рыцаря в великих средневековых орденах. С этой точки зрения, конечно, самым типичным был орден тамплиеров. Однако такой же типичной является жестокая расправа с этим орденом церковью в союзе с враждебным дворянству и уже близким к современному типу светским правителем Филиппом Красивым. Против тамплиеров выдвигалось в том числе и такое обвинение, что во вступительной ступени их инициации неофит должен был оттолкнуть символ креста и объяснить, что Иисус — это ошибочный пророк и его учение не ведёт к спасению. Далее, тамплиеры совершали отвратительные ритуалы, где в том числе сжигали новорожденных детей. При этом речь идёт о признаниях, полученных посредством пыток, где преступления толковались как святотатство. С большой вероятностью под отталкиванием креста должно было подразумеваться только освобождение от низшей формы религии во имя высшей. Что касается овеянных дурной славой ритуалах сожжения новорожденных, то здесь, скорее всего, речь идёт об «огненном крещении» заново рождённых. Этот символ можно сравнить с символом саламандры, которая оживает, как бессмертный феникс, в огне героического возрождения и кожу которой мы находим в качестве одного из «знаков», которые Фридрих II получил от «пресвитера Иоанна».