Вероятно, вторжение «варваров» способствовало дальнейшему коллапсу материальной структуры азиатизированной империи: несмотря на это, оно в то же время означало гальванизирующий контакт с теми, кто ещё сохранял силу в чистом состоянии. Эта сила призывала к борьбе именно под знаками romanitas и imperium, т. е. знаками того величия, которому античный мир был обязан своим соответствием типу мужской солнечной духовности. «Обращение» «захватчиков» оставило почти неприкосновенным их этос, их собственную внутреннюю традицию, которая при принятии древнего символа Рима и после формирования новой европейской культуры должна была бороться против узурпации и гегемонистских требований церквей. Как известно, уже коронация франкского короля, осуществлённая в античный день рождения непобедимого бога солнца (natalis solis invicti), несла формулу Renovatio Romani Imperi (обновления Римской империи).

Подобное притягивает подобное. Древнескандинавский орёл Одина летит навстречу орлу легионов и капитолийского бога света. Древний дух проявляется в новых формах. Появляется великое оформляющее и объединяющее течение. С одной стороны, чтобы оставаться на гребне волны и господствовать, церковь «романизирует» своё христианство; с другой стороны, она противится новой действительности, она хочет устранить её и подчинить себе империю. Хотя из этого противоречия уже всё совершенно понятно, всё же нужно отметить то, что Средневековье как великая традиционная в высшем смысле культура появляется из–за северного элемента, и не благодаря, а скорее вопреки христианству.

Наиболее типичной чертой средневекового общества является феодальная система. Однако она коренится в непосредственно северно–арийском обществе, основанном на принципах свободной личности и воинской верности; ничто так не чуждо ему, как семитско–христианский пафос «социализма» и общества любви (Liebesgemeinschaft). Здесь индивидуум предшествует группе. Наивысшей ценностью, истинным критерием аристократии уже в древнескандинавской традиции — так же, как и в древнеримской — была свобода. Дистанция, личность, индивидуальность были неразлучными элементами любого выражения жизни. В мирском и политическом смысле государство — как и в древнеримском аристократическом понимании— было советом равных вождей, свободных, из которых каждый был абсолютным господином на своей земле, отцом, вождём и жрецом своего рода (gens). Над таковым советом возвышалось государство как надполитическая, воплощённая в короле идея, так как в древнесеверной традиции король являлся таковым только из–за своей «божественной» крови; он выступал как аватар, оформленное проявление самого Одина–Водана. Перед лицом общей цели завоевания или защиты образовывалось иное отношение — жёсткая иерархия, новый принцип верности и воинской дисциплины. Избирался вождь — dux или heritigo, и теперь свободный господин превращался в последователя вождя. Как только общее дело подходило к концу, восстанавливались и нормальные первоначальные отношения независимости, и свободная индивидуальность.

Процесс, ведущий от такого древнесеверного порядка к средневековой феодальной системе, можно охарактеризовать по сути как объединение той же самой сакральной королевской идеи с военной идеей временного руководителя. Король становится олицетворением группового единства также и в мирное время. Это стало возможным при помощи усиления и распространения воинской верности — т. е. принципа fides — также на область гражданской жизни. Вокруг короля образуется свита «товарищей» — fideles или leudes, которые всегда чувствовали себя вполне свободными, но, тем не менее, усматривали в идеале верности, службы своему государю, борьбы ради его чести и славы скорее привилегию и более высокий образ жизни по сравнению с чисто индивидуальным.

Феодальный порядок возникает с прогрессивным внедрением такого принципа. Он по своей сути соответствует общей идее прямого организационного закона, которая из динамики различных сил оставляет самую большую свободу действий. Власти противостоят властям, подданные — господам, и господа — господам, так что всё — судьба, свобода, честь, слава, собственность — опиралось на индивидуальную ценность, и ничто или почти ничто — на бесформенный коллектив или на «общественную» власть. Даже король имел возможность за мгновение утерять своё качество, которое и делало его королём, и добиваться его снова. Никогда не обращались с человеком так жёстко: несмотря на это, этот режим был школой не раболепия, а независимости и мужественности, и при нём отношения верности и чести достигали никогда больше не достигнутой степени безусловности и чистоты.

Теперь мы должны сказать несколько слов, чтобы указать, что этому максимально характерному для средневекового духа устройству можно найти только слабое соответствие в христианско–семитском идеале любви. В нём она как раз противостоит верности, fides, которая, задолго до того, как появилась вся «немецкая верность», обнаруживается уже в одном из старейших римских культов, что позволяло говорить Ливию, что fides характеризует римлянина по сравнению с варваром. На самом деле и индоарийский идеал bhakti имел тот же смысл, что и этос, определяющий древнеперсидское общество. В таком обществе, даже в области инициации (митраизм), мужские добродетели имели более высокую ценность, чем сострадание и доброта, вследствие чего братство в таком созданном обществе — так же как у средневековых «равных» и «свободных» — было искренним, ясным и жёстко индивидуализированным братством, которое могло состоять только из объединённых общим предприятием воинов.

Принцип fides, цемент отдельной феодальной единицы, вёл к чему–то вроде преображения в вечном, к высшему fides, к тому, что можно определить как надполитическое, всемирное имперское единство. Как и церковь, империя претендовала на сверхъестественное происхождение, направленность к «спасению» человечества и смысл этого пути. Однако, как два солнца не могут существовать в одной планетной системе, а двойственность церковь–империя понималась в смысле подобия двух солнц, то столкновение обоих высших центров великого феодального ordinatio ad unum[53] должно было скоро начаться.

Однако придавать этому столкновению только политически–гегемонистский смысл было бы неверно. «Религиозной» церковной универсальной идее противопоставляется имперская идея как скрытая тенденция к восстановлению единства обеих властей, королевской и духовной, сакральной и человеческой. Даже если имперская идея часто ограничивалась в своих проявлениях только борьбой за господство над «телом» и порядком (ordo) христианских народов, то, тем не менее, в её основании остаётся языческая нордически–арийская идея «божественной королевской власти». Эта первоначально принесённая «варварами» идея при соприкосновении с символами древнего Рима превосходит границу отдельной расы, она становится универсальной, объединяющим и преображающим центром воинско–феодального устройства, более истинным по сравнению с церковью.

Даже сама церковь как противница империи подтверждает это воззрение собственной идеологией. Григорианское учение типично антитрадиционно: дуализм властей, первенство немужской семитской духовности над вытесненной на материальный уровень воинской мужественностью; священник как суверен над вождём, осознаваемым только в качестве политической власти государства. Король, ‘Laiker’, обязан своей властью только «естественному праву», а его империя означает только предоставленную ему beneficium[54] священнической касты.

Разумеется, такие притязания нужно расценивать как антитрадиционное заблуждение. Также помимо того, что было свойственно всем великим дохристианским традициям, даже в «обращённой» Византийской империи церковь оставалась зависимым от государства учреждением. В более поздние времена посвящение императоров по своему существу едва ли можно было отличить от священнического посвящения. Но если короли и императоры уже во франкскую эпоху обязывались «защищать» церковь, это вовсе не означало, что они признавали своё подчинение ей. «Защищать» церковь значило предоставлять ей защиту и наряду с этим обретать над ней власть. То, что называлось защитой, было договором, в котором защищаемый признавал себя зависимым от защитника и брал на себя все обязанности, которые язык того времени обобщал в слове fides. По свидетельству Эгинхарда, «после аккламации Папа бросился перед Карлом на колени, согласно господствующему во время древних императоров ритуалу». Тот же Карл Великий претендовал не только на «защиту» церкви, но и на право и власть «укреплять её в истинной вере изнутри». Так же знаменательны заявления: ‘Vos gens sanctaestis, atqueregaleestissacerdotium’ (Стефан III) [55] — ‘Melkisedeknoster, meritorexatquesacerdos, complevitlaicusreligionisopus’ [56] .