Все эти соображения подтверждают то, что красное знамя как символ связано с традиционной символикой огня и солнца, в то время как сегодня им размахивают как знаменем революционного плебса, знаменем «пролетарской», обезличенной, атеистической массы без отечества, которая прославляет парию и проповедует ариманское евангелие всемогущего, механического, материалистического коллектива.

Напротив, в древние времена этот цвет был не только духовным символом, но также признаком даже просто «религиозной» ведущей наверх духовности. Он был не только аристократическим и королевским символом, но и символом сознательного дворянства и королевской власти, не только внешней и явной — сверхъестественной, не только земной и политической. Этот символ принадлежал и принадлежит и нам, так как даже если красный и белый цвет в общем относятся к двум великим полюсам духовности— действию и созерцанию, то всё же никакой другой цвет в большей мере, чем красный, не подходит для символизирования культуры (которой мы считаем древний Запад, и, вероятно, уже завтра прорастающую среди нас новую культуру), где наивысшей ценностью считается действие, а не созерцание, как мужской путь, без низкопоклонства или ханжеского сентиментализма чистой «жизни», путь достижения «чего–то большего, чем жизнь».

Если сегодня новые целебные силы восстановления действительно противостоят тёмным силам «современного» социального упадка, то, кажется, наконец наступает время прекращения всякой узурпации высот. Это время разоблачения подделок и искажений, которым подверглись наши древнейшие аристократические символы с возвышением низших слоев человечества. Каждая вещь возвратилась бы на предначертанное ей место.

В Италии снова к жизни возвращаются символы, характерные также и для древнейших германских традиций: орёл легионов находит своё соответствие в орле Одина, а обвязанный прутьями топор — в секире древних северных завоевателей. Разве это просто случайность, что немецкое национальное движение в своей победе над силами революции и своём восстановлении традиционных ценностей восстановило в правах родственные символы? Старое немецкое знамя, теперь, наконец, снова увидевшее свет, со своими тремя цветами — чёрным, белым и красным, как уже намекалось, соответствует в своём более глубоком значении трём фазам «солнечного» действия средневековых тайных традиций. И наряду с победоносно развевающимся национал–социалистским знаменем, разве только красный цвет отнят из узурпаторских рук марксизма, чтобы очистить его посредством вечного символа солнца и «из–себя–самого–пылающего–пламени» — свастики?

Die rote Fahne //Der Ring (Berlin), № 52, 29.12.1933, S. 837ff.

Поражает та лёгкость, с которой идеи, не имеющие никакой реальной основы, часто получают притягательную силу до такой степени, что становятся своего рода алиби для страстей: люди, считающие эти идеи истинными, переживают их так отчётливо, что, в конце концов, верят, что нашли им подтверждение в своём собственном опыте.

Это можно сказать, например, об идее эволюции и дарвинизме. Теория происхождения человека от животного, а также теория естественного отбора видов из–за выживания сильнейших в различных условиях окружающей среды при помощи адаптации и передачи по наследству полученных черт — этот материалистический и антиаристократический миф науки вчерашнего дня сегодня никто уже не считает чем–то большим, нежели шаткой гипотезой, время которой ушло и которая день за днём последовательно теряет свои мнимые «позитивные» основы. Тем не менее, до вчерашнего дня эта теория казалась целому поколению откровением: не гипотезой в ряду других гипотез, нуждающейся в рассмотрении и проверке в строго научной области, а скорее новым и не вызывающим сомнений взглядом на мир, блистательным открытием, новым сознанием, навсегда обретённым теперь человечеством.

И в качестве типичного примера необузданного алиби для страстей, о котором мы говорили, можно привести, например, искусство Джека Лондона. Джек Лондон часто заставляет нас жить теорией эволюции и естественного отбора. Служа основой его общей концепции жизни, в целой серии персонажей, превратностей, описаний и эпизодов, она кажется нам истинной, прямо–таки очевидной. Сила внушения искусства заставляет нас думать, что действительно существует мир, в котором на самом деле фундаментальными движущими силами являются биологическая наследственность, инстинкт самосохранения и борьба за существование, а высший тип человека кажется более или менее великолепным зверем, животным, которое в полноте всех своих энергий и жизненных инстинктов, противостоя всему иному, торжествует над всем, словно сумма наследственного ряда, переданная нам тёмными путями крови от изначальных времён диких жителей лесов и ледяных пустынь, если не от животного прачеловечества.

Эта атмосфера не сильно отличается от той, в которой оформился и развился миф о «сверхчеловеке», частично из–за самого Ницше. Мы говорим «частично», потому что философия Ницше создана из элементов, которые гораздо более разнородны и разнообразны, чем обычно думают. Всё же нельзя отрицать, что эволюционистский предрассудок с его биологическими приложениями сильно повлиял на один аспект ницшеанской мысли, далеко не периферийный, но, естественно, наиболее безосновательный. И можно сказать, что этот аспект у Ницше до вчерашнего дня был наиболее понятен именно потому, что он был непосредственно связан с идеями, господствующими в наше время.

Ницшеанская теория «сверхчеловека» является дополнением к натурализму, и, как таковая, сегодня принадлежит прошлому. Взятая сама по себе, она могла вводить в заблуждение стремления лучших из нового поколения — так как она начинается и заканчивается в «религии жизни», или, лучше сказать, в «предрассудке жизни». Мы думаем, что именно так мы должны назвать концепцию, в центре которой лежит чистая жизненная сила в её исключительно биологическом смысле — которую естествознание исследует «снаружи» теми же методами, которые оно применяет к материи, в то время как «волюнтаристы», «интуиционисты» и приверженцы «активизма» вместо этого пытаются познать её в форме прямого чувства, как непосредственный факт сознания. Но в любом случае это чисто животная, инстинктивная, доличностная жизнь, это корень и глубокая воля того в нас, что принадлежит только телу и природе.

Кажется, что концепции, о которых мы говорим, не могут увидеть в человеке ничего более, или же, если они различают что–то ещё, они считают это чем–то вторичным и производным по отношению к «жизни». Для них «Я» — это не сверхъестественный принцип, это не выражение иной реальности, а более или менее ощущение жизненной силы, — чувство, которое может увеличиваться или уменьшаться, усиливаться или выдыхаться.

Из этого в некоторой степени выводят своё существование и смысл знаменитое ницшеанское понятие «переоценки всех ценностей» и последующая теория власти. Согласно этой теории, громадное количество этических, социальных и религиозных концепций веками плели заговор против «жизни» и поощряли гибельный отрицательный отбор, превознося как ценность и дух всё, что убивает и выхолащивает инстинкт, что затуманивает или понижает ощущение жизненной силы. Эти ценности являются ценностями «упадка» и ressentiment, ценностями рабов, слабых, лишённых наследства, отбросов природы, которые при их помощи постепенно уничтожили тот фундамент, на котором в сильные и здоровые времена основывались и торжествовали сверхчеловек и его право повелевать. Ницше провозглашает мятеж против этих «ценностей упадка», раскрывает их ядовитую природу и в качестве принципа новой оценки, нового критерия предлагает всё то, что соответствует жизненному инстинкту (Lebenstrieb), что оправдывает и усиливает жизненный инстинкт, чьё максимальное выражение для него — это воля к власти; это и может быть названо истинным, моральным, законным, духовным и прекрасным. Всё то, что умаляет, ограничивает, осуждает жизнь, является ложным, неморальным, отвратительным и противозаконным. Ницше провозглашает новую религию воли к власти как прелюдию к пришествию новой эры сверхчеловека.