С другой стороны, символику храма нельзя оценивать как чистый синоним церкви. Храм стоит выше церкви — церкви уходят, а храм остаётся как символ существующего родства между всеми великими традициями. Исходя из этой точки зрения, по нашему мнению, даже великое универсальное крестоносное движение на Иерусалим, к храму, имеет некий тайный задний план. Уже преимущественно гибеллинский характер этого движения и та роль, которую в нём играли альбигойцы и тамплиеры, должен был пробудить в нас подозрение. В самом деле, движению в Иерусалим часто было присуще оккультное движение против Рима, которое неосознанно вызвал сам Рим, и его militia[60] — рыцарство; оно должно было достигнуть своих целей благодаря императору, которого Григорий IX рассматривал как «человека, угрожающего заменить христианскую веру собственными древними языческими ритуалами и узурпировать функции духовенства, восседая в храме».

Готтфрид фон Буиллон (Булонский) — типичный пример (lux monarchorum[61] ) рыцарства крестовых походов — является образцом правителя, который взошёл на трон Иерусалима после того, как он железом и огнем хозяйничал в Риме, убил соперника–кандидата в императоры Рудольфа фон Ринфельда и выбросил папу из города Цезаря. В дальнейшем легенда создает смысловое «родство» между этим королём–крестоносцем и мифическим «рыцарем–лебедем», что со своей стороны подводит нас к языческим императорским символам (на что указывает сказочное «генеалогическое» происхождение Гелиаса от самого Цезаря), а также к «солнечным» и языческим гиперборейским символам (лебедь, Гелиас–Лоэнгрин с «неба», является также символическим животным гиперборейского Аполлона и знаком, который часто повторяется в палеографических следах северо–арктического культа). В такой связи Готтфрид фон Буиллон в сочетании с крестовыми походами кажется новым символом той тайной силы, чьим проявлением — только лишь внешним — выступала политическая борьба германского императора и даже победа Оттона I.

В центре рыцарства стоит Храм — не только как Иерусалимский храм, но и как «храм Грааля». Эзотерическая сторона рыцарства во многих отношениях соответствует Граалю. В христианской формулировке этой легенды после тайной вечери ангелами был взят на небо Грааль — таинственный, способный светиться сосуд, утоляющий любую потребность в земной пище и дающий вечную молодость. Он снова опустится на землю, когда появится героический род, способный оберегать его. Вождь этого рода позволил воздвигнуть храм, подобный Иерусалимскому, для Грааля; это составило орден Грааля из 12 «совершенных» или «небесных» рыцарей. Поиск этого таинственного предмета образует наивысший рыцарский идеал и во многих отношениях равносилен поиску потерянной в течение времён или возвратившейся в область невидимого духовной традиции (исчезновение Грааля в небе). Если эту традицию приравнивать к священничеству церкви, то как тогда объяснить мысль, что Грааль исчез, а также то, что возвращение Грааля в земной «храм» связано с новым родом не священников, а героев и рыцарей? Кажется, что здесь снова проступает указание на духовность, отличную от церковной, в которой церковная традиция не обнаруживает никакой опоры.

С другой стороны, сказание о Граале является только христианской адаптацией языческих нехристианских мотивов. Таким образом, можно обнаружить, например, оба таинственных объекта сказания о Граале — чашу и копьё — в тех предметах, которые принесла с собой «божественная раса» Туата–де–Дананн (вероятно, кроманьонцы) от Аваллона до Ирландии. На остров Аваллон — «где нет никакой смерти» — возвращается король Артур. Однако, согласно некоторым сказаниям, сам король Артур был создателем рыцарства Грааля. Описание замка, где он по древнегэльской традиции оберегает — как Грааль — дарующий амброзию сосуд, совпадает с картиной символического местонахождения «царя мира», дворца «пресвитера Иоанна», эддического Асгарда, местонахождения асов и изначальных северных королей, а также с другими многочисленными аллегорическими символизациями «места» наивысших, владеющих авторитетом обеим властей. Прежде чем стать использованной в последнем причастии чашей Иисуса, Грааль был магическим сосудом, который Брану, сын Ллира, дал Матолух (Matholwch). Сила давала этому сосуду возможность возрождать к жизни «умерших» и излечивать любую рану. О многих других сосудах этого чудесного типа часто говорится в кельтских сказаниях, и говорят, что они отказывают в священном питании не «грешнику», а — совершенно в арийском духе — только трусу и клятвопреступнику.

Всё это осмысленно указывает нам на фон — употребляя выражение Ару — «мистерий» рыцарства. Даже если бы невежество определённых академических учёных едва ли позволило им обратить на это внимание, то сам Ару, далее Розеттии, наконец, Луиджи Валли проторили дорогу к следующим открытиям. Эти исследователи подтвердили существование зашифрованной аллегорической манеры говорить, с помощью которой выражалось не только переступающее барьеры христианской веры учение, но и решительная, иногда совершенно дикая антипатия к церкви в текстах, рассказах и стихотворениях рыцарства вплоть до Данте и так называемых «верных любви» (Fedeli d’Amore). В этой связи и в качестве завершения нужно уделить место несколько коротких рассмотрений рыцарской символики «госпожи».

Как известно, культ «госпожи» очень характерен для рыцарства: он распространился так сильно, что если понимать его в буквальном смысле, то его можно оценить только как заблуждение. Торжественно давать обет «госпоже», посвящать ей безусловную верность, искать славы и геройской смерти во имя её — таковы были лейтмотивы при рыцарских дворах. «Госпоже» позволялось решать вопросы мужества и чести рыцарей. Согласно продвигаемой замками «теологии» нет никакого сомнения в том, что умершему во имя своей «госпожи» рыцарю определено то же счастливое бессмертие, что и для павшего за освобождение храма крестоносца. Странно, а также довольно неприлично следующее: «госпожа» рыцаря должна была раздевать и сопровождать неофитов к купанию в качестве подготовки к «караулу при оружии» и рыцарскому посвящению. С другой стороны, такие образцы, как Тристан («рыцарь печального образа») и Ланцелот, одновременно являются рыцарями короля Артура в поисках Грааля, т. е. членами того таинственного ордена, к которому также принадлежат преодолевающий искушение Кундри Парцифаль и «небесный» рыцарь, как и гиперборейский рыцарь–лебедь, который отвергает Эльзу.

Определённо, во всем этом можно заметить и высший смысл. Так как это содержание не было известно ни судьям инквизиции, ни некомпетентным людям, то оно выражалось символикой странных обычаев и эротических рассказов. В сочетании с хорошо определённой языческой традиционной символикой для «госпожи» древнего рыцарства во многих случаях фактически предлагается то же истолкование, которое применяется для женщины у «верных любви». Женщина, которой обещается безусловная верность, а рыцари посвящают ей себя участием в крестовых походах; женщина, которая сопровождает к очистительному ритуальному купанию, рассматривается рыцарем в качестве награды и которая дарует ему бессмертие, если он умирает за неё — такая женщина не является физической женщиной; это скорее символ, который с определённой точки зрения тождественен даже символу Грааля. Как документально подтвердил Луиджи Валли относительно литературы «верных любви», «женщина» означает осознаваемый в трансцендентном смысле «интеллект», «святую мудрость», т. е. персонификацию преображающей духовности и больше не связанной со смертью жизни. Она является, так сказать, аватарой Гебы, вечной молодости, которая на Олимпе становится невестой героя Геракла, «прекрасного победителя»; произошедшей из ума богини Афины, которую этот дорический герой даже избрал руководительницей; эддической светлой богини Фрейи, предмета продолжительной жадности теллурических и, следовательно, стихийных существ, которые тщетно стремятся заполучить её; Сигрдрифы–Брюнхильд, которой Водан определяет героя, который превзойдет «крещение огнём» (при этом мы можем напомнить о символике огненного крещения тамплиеров); относящейся к гностицизму девы Софии и всех тех богинь, которые встречаются в многочисленных восточных и западных мифах в сочетании с древом мира и жизни, и которые воплощают стихийную силу жизни, а поэтому также и власть (ср. двусмысленность санскритского слова шакти, которой обозначает одновременно «невеста» и «сила, власть»).