Только на третий день хода, к полудню, снега стало заметно меньше, обозначились звериные тропы, а еще через некоторое время Уг вышел на опушку, где ноги утопали в снегу лишь до колена…

Здесь можно было жить.

Через несколько дней Большой Уг уже освоился на новом кочевье. Отыскал удобные места кормления, водопоя. Но все равно подолгу с любопытством бродил неторопливым, спокойным шагом, словно в раздумье глядя на деревья, кусты, на узкую петлявшую лосиную тропу.

В последнее время Уг заметно изменился. Может быть, из-за трудностей, бед, волнений… Может, просто от возраста. Он еще более заматерел, шерсть его потемнела, стала почти черной, особенно на спине и боках. А на загривке самые кончики длинных волос побелели, яркая седина тронула быка — словно иней, светящийся и прозрачный иней севера, пометил самого величественного, сильного, мудрого среди большого и вольного лосиного племени. Седина пробилась и на подбородке, и на серьге-бороде едва заметными снежинками-серебринками, и могло показаться, что снег, к которому столько раз прижимался Большой Уг, остался на его шерсти навсегда.

В это тихое пасмурное утро бык кормился спокойно и с удовольствием. Его окружали привычные мирные лесные запахи, ничто не предвещало беды.

Уг пожевал молодые побеги ивы и осины, постоял, словно в раздумье, и вдруг увидел неподалеку большую поваленную осину. Он подошел ближе. В это время, в середине зимы, покрытые коркой оледенелого снега стволы деревьев не пахнут так сильно. А от поваленной осины расходился сладкий пьянящий дух свежей коры. Это было приятно. Лось наклонился и стал не спеша, ловко поддевая кору зубами, сжевывать ее. Ощутил на влажной коре привкус соли, придававший еде особый вкус. По мере обгладывания коры он двигался вдоль ствола, медленно переступая ногами.

Лось увлекся едой, и для него оказалось неожиданным внезапное прикосновение… Сбоку что-то упругое коснулось его шеи, но это не было веткой дерева или куста. Он это сразу понял. По едва заметному шороху касания, по его твердости и холодности. Испуг — внезапный, сильный, пронзительный — словно невидимыми иглами вонзился в его мозг и сердце. Бык стремительно рванулся вперед… И тогда это нечто упругое мгновенно обняло его, охватив уже всю шею. Петля из толстого стального троса захлестнула горло Большого Уга, и он почувствовал жгучую непроходящую боль.

Бык напрягся что было сил, стараясь избавиться от петли. Сначала ему казалось, что эта хваткая петля достаточно тонка и он сможет ее разорвать. Мышцы его вздулись буграми, копыта уперлись в землю, продавив снег, и он немного сдвинулся с места. Послужившая приманкой срубленная сосна, к которой был прикреплен трос, тяжело поползла за Угом. Длинный и толстый ствол, глубоко бороздя сугробы, словно гигантский дьявольский плуг, волочился за быком. Трос врезался в кожу, окровавился, все сильнее сдавливая шею зверя, но он двигался, пытаясь разорвать страшную петлю.

Пройдя еще немного, обессиленный лось упал. Он уткнулся раскрытым ртом в снег, сглотнул холодную легкую мокрую массу и, тяжело дыша, отдыхал…

Было светло. За серыми низкими тучами угадывалось солнце. Голоса птиц заполняли лес. Снег мягко сиял, над чистыми лесными сугробами раскачивались на ветру молодые деревца — осины, березы, готовые вот-вот стряхнуть снежные тяжелые шапки, не дожидаясь весны. Но не решались, словно боялись нарушить законы времени года, законы природы.

Лес жил своей дневной шумной и радостной жизнью.

Но от этой знакомой жизни своего родного леса Большой Уг был отделен жесткой прочной петлей.

Когда он лежал, отдыхая от неравного поединка со стальным тросом, петля не душила его, хотя там, где она врезалась в тело, острая боль не проходила. Но лось был еще силен и здоров, он не хотел сдаваться, он еще надеялся разорвать эту злую петлю.

Немного отдохнув, набравшись сил, бык встал, натянул трос и вновь попробовал разорвать стальную удавку. Осина снова поползла за ним, бороздя снеговой покров, и боль в израненной шее стала невыносимой. Через несколько шагов зверь снова упал…

Прошли сутки. Большой Уг лежал на снегу и тяжело дышал. Он уже ослабел и не боролся с петлей, не мог больше переносить нестерпимой боли от врезавшегося в тело троса.

Снег около него был забрызган кровью, у самого тела сугроб подтаивал, но стоило лосю чуть передвинуться, как края сугроба снова подмерзали, покрываясь блестящей коркой розоватого, пропитанного звериной кровью льда.

В полдень Большой Уг услышал знакомый скрип лыж. К месту, где он лежал, приближались люди. Он не ждал теперь ничего хорошего от людей. Лось чувствовал, понимал, что петля была поставлена человеком, хотя стальной трос источал сильный запах осиновой коры (он был натерт корой — иначе лось не подошел бы к этому дереву, учуяв запах людей).

Большой Уг насторожился, напрягся, но продолжал лежать. У него еще были силы, чтобы встать, чтобы ударить врага передними мощными копытами, сокрушить, не подпустить…

Когда люди подошли ближе и Уг увидел их, когда запах людей, плотный, близкий, вошел в его ноздри, неожиданно теплая, радостная волна надежды проникла в измученное сердце зверя. Он узнал человека, идущего впереди. Это был добрый человек, его друг, бородатый зоолог.

— Так и есть! Так я и думал, что этот тип где-то здесь петли ставит. И откуда у человека столько свирепости, жестокости?.. Теперь, пожалуй, не отвертится. Хорошо, что пошли по следу быка. Да и успели мы вовремя.

— Пожалуй, лось жив, да, в общем, и цел.

— А вот и еще сюрприз: бык-то этот — мой старый знакомый, даже приятель, можно сказать. Я и рога его помню, и шрамик на морде есть небольшой… Ты постой здесь, не подходи, я сам все сделаю, а то как бы не испугался он…

— Ты сам-то поосторожней с ним.

— Знаю.

Люди говорили на своем человеческом языке, а Большой Уг смотрел на бородача, который подходил к нему, и уже чувствовал, знал: спасение к нему пришло!

Когда человек перекусил ненавистный трос кусачками, продезинфицировал и смазал раны мазью из трав и барсучьего жира, лось еще полежал немного, затем встал, прошел несколько шагов, ощущая свободу, освобождение от смертельного плена, наклонился, глотнул чистого снега, потом вернулся и взял оставленный на пне кусок хлеба, уже не впервые подаренный ему добрым человеком.

В стороне, неподалеку, за кустами, стояли двое людей и провожали взглядами спасенного ими лесного гиганта, с достоинством поднимавшегося по лесистому склону холма. Негромкий, но четкий хруст снега под его копытами еще долго был слышен в чуткой безветренной лесной тишине.

Когда лось ушел, люди вернулись к сваленной осине. Осмотрели и дерево, и трос, и петлю.

— Да, это он. Встречал я когда-то поставленные им ловушки. Не человек, а бандит какой-то. Причем не всегда и за убитым зверем приходит. Губит животных просто так, из злобы или для развлечения…

— А лось твой молодец! Крепкий и умный. Сразу встал и ушел. После такой-то петли! Но — силища какая! Посмотри: стальной плетеный трос местами даже стал тоньше, вытянулся. Вот это да… И умный зверь. Хлеб взял. И тебя как своего принял.

— А я и есть свой…

Большой Уг шел быстро и уверенно, словно освобождение одарило его новыми силами. Он снова утверждался в своих правах среди вольного лесного простора. Ему хотелось отлежаться, но он торопился подальше уйти от цепкой и жгучей петли, от окровавленного снега…

Вдруг он почувствовал знакомое, едва слышное потрескивание в основании своих ветвистых рогов.

Еще несколько дней назад круглая розетка — основание левого рога опоясалась четкой трещиной. Затем надтреснул и правый рог.

Легкое потрескивание подсказало лосю, что сейчас настало время сбрасывать рога.

Взойдя на бугор, он остановился, словно прислушиваясь, встал на слабом ветерке, оглядел сверху хвойный перелесок, оставшийся внизу и, будто приняв решение, низко наклонился и сильно встряхнул головой. Левый рог, отвалившись, мягко погрузился в снег. Уг пошел дальше. Голову неприятно тянуло вправо, он снова встряхнул ею, пытаясь сбросить оставшуюся часть рогов, но она все еще держалась. Тогда бык подошел к сосне, осторожно ковырнул рогом толстый ствол дерева. И сразу почувствовал облегчение… Он словно сбросил не только рога, но и всю тяжесть испытаний, всю боль и горечь, накопившиеся в его чуткой молчаливой звериной душе.