— Тогда не приезжай, сынок, приедешь, когда почувствуешь желание.
— Я думаю, ты не любишь меня, папа.
— Да, когда ты такая упрямая мартышка, я тебя не люблю. Но когда повзрослеешь и станешь смелым и отважным, а не таким, как сейчас, поспешным и дерзким в суждениях, тогда другое дело. Как я могу любить тебя, если ты этого не заслуживаешь?
— Мама меня всегда любила.
— Она называла тебя своим. Я не называю тебя моим. Ты принадлежишь сам себе. Когда ты милый, я могу любить тебя. Но когда поспешен и дерзок в суждениях — нет, не могу. Мельница не вертится, когда ветра нет.
Мальчики ушли. Рамон смотрел, как они стоят на пристани в своих черных костюмчиках, с голыми коленками, и его душа рвалась к ним.
«Ах, бедные мои мальчишки! — сказал он про себя. — Но я только и могу, что ради них защищать твердыню своей души, чтобы стать им опорой, когда понадобится — если понадобится».
В эти дни Кэт часто уходила к озеру и сидела там в свете раннего утра. В промежутках между дождями дни стояли такие ясные, что была видна каждая морщинка на склонах огромных гор на противоположной стороне, и складка, точней ущелье, по которому текла река со стороны Тулиапана, рисовалось так четко, будто идешь по нему. Красные птицы были такими яркими, словно дождь освежил даже эти крылатые маки; и гремел лягушачий хор по утрам.
Но жизнь так или иначе изменилась; круто изменилась. Не слышно было больше колокольного звона, не били часы. Часы вообще сняли.
Их место заняли барабаны. На заре раздавался мощный удар барабана. Следом звучный мужской голос пел с колокольни «Утреннюю песнь»:
Тьма расступается, солнце встает над стеной.
Близится новый день.
Подними руку, скажи: «Прощай!», скажи: «Здравствуй!»
И помолчи.
Дай тьме покинуть тебя, дай свету войти в тебя,
Человек между ночью и днем.
Голос и барабан смолкали. И на рассвете те, кто уже проснулся, застывали в этот момент смены часов, мужчины подняв руку и молча, а женщины — натянув платки на лицо и склонив голову. Однако ничего не менялось в эту смену часов.
Затем раздавалась быстрая дробь малого барабана, когда первые лучи яркого солнца вспыхивали в светлом небе над гребнем высоких гор. Наступал день. Люди шли по своим делам.
Около девяти утра опять раздавалась быстрая дробь малого барабана и голос кричал с колокольни:
— Полпути пройдено! Полпути вверх по склону утра!
В полдень бил большой барабан, а примерно в три — снова малый, и голос возвещал:
— Полпути пройдено! Полпути пройдено вниз по склону дня!
На закате вновь звучал большой барабан, и голос кричал:
Кончай работу! Кончай работу! Кончай работу!
Подними руку, скажи: «Прощай!», скажи: «Здравствуй!»,
Человек в преддверии вечера.
Солнце перешло на другое крыльцо, крикни ему:
«Благодарю! Благодарю тебя!»
И помолчи.
Ты принадлежишь ночи.
И на закате опять гремел барабан, и повсюду мужчины останавливались и стояли, глядя вверх и подняв руку, а женщины покрывали лицо и опускали голову; и все было неизменно тихо в эти смены часов.
Раздавалась дробь малого барабана, и люди расходились.
Мир стал другим, другим. Воздух, словно он был живой, казалось, покорно страдал от ударов барабанов. А главное, смены часов не сопровождались звоном металла о металл.
Металл — противостояние.
Барабаны — стучащее сердце.
Сердце, стучащее неустанно.
Это одно из коротких стихотворений Рамона.
Странные то были смены часов. Всегда тишина становилась мягче, бархатистей, словно живая. Часов не было. Сутки разбивались на рассвет, полдень и закат, середину утра, иначе, середину подъема, и середину дня, иначе, середину спуска, и ночь. Четыре дневные четверти начали называть соответственно часом кролика, часом ястреба, часом грифа и часом оленя. А четыре четверти ночи — часом лягушки, часом светляка, часом рыбы и часом белки.
— Я зайду за вами, — писал ей Сиприано, — когда задняя нога оленя скрывается в лесу.
Она уже знала, что это значит — в последний из часов оленя; где-то после пяти.
Казалось, от Рамона до Сиприано, от Хамильтепека и окрестностей озера расстилался, разворачивался новый мир — мягко и неощутимо, как сумерки, которые ложатся, заглушая дневной хаос. Это была тихая, сумеречная новизна, медленно распространяющаяся вокруг, проникая даже в города. Уже и в городах можно было увидеть голубые серапе Кецалькоатля и, когда колокола отбивали часы, над их звоном и шумом машин слышались удары барабанов, что создавало странную какофонию звуков. Даже в столице вновь загремел большой барабан и мужчины, в том числе и одетые по-городскому, останавливались и, подняв вверх лицо и руку, слушали полуденный стих, который знали наизусть, и старались не обращать внимания на металлический звон колоколов.
Металл — противостояние.
Барабаны — стучащее сердце.
Но это был мир металла, мир противостояния. Сиприано, представлявший со своими солдатами необыкновенную силу, несмотря на ненависть, которую вызывал у других людей, облеченных властью, был за то, чтобы на металл ответить металлом. За то, чтобы Монтес объявил, что религия Кецалькоатля есть официально признанная религия Мексики. И армия поддержит его.
Но Рамон сказал:
— Нет! Нет! Предоставим ей распространяться самостоятельно. И подождем немного, пока можно будет объявить тебя живым Уицилопочтли и твои люди получат красно-черные серапе с изображением свернувшейся змеи. Тогда, возможно, нам удастся устроить открытое бракосочетание тебя и Катерины, и она станет матерью среди богов.
Все это время Рамон, как мог, старался избежать возникновения противостояния и ненависти. Он написал открытое письмо с обращением к духовенству, в котором говорилось:
«Разве могу я быть врагом католической церкви? Я — католик из католиков. Я не против вселенской церкви и чтобы ее столицей был Рим, если Рим того желает.
Но у разных народов разные языки и разный цвет кожи, и Спасители у них должны быть разные. Высшая тайна одна. Но ее выражений множество.
Бог должен явиться Мексике в серапе и huaraches, иначе Он не Бог для мексиканцев, они не могут признать Его. Нагие, люди просто люди для других. Но поведение, вид, слово отличают одного нагого человека от другого, и в этом тайна жизни. Мы живы постольку, поскольку выражаем себя.
Люди тленны, обособлены и странным образом объединены в своей обособленности. Такими создал нас незримый Бог, одних — с темными лицами, других — с белыми, и соединил по подобию; так канюк — птица, и попугай жарких стран — птица, и маленькая иволга — птица. Но ангел канюков должен быть канюком, и ангел попугаев — попугаем. И одному сладок дух падали, а другому — аромат фруктов.
Священники, которые присоединятся ко мне, не отрекутся ни от веры, ни от Бога. Изменится лишь их речь и облачение, так пеон по одному кричит быку, по-другому — мулам. Те и другие слушаются лишь крика, обращенного к ним…»
Взывая к социалистам и агитаторам, Рамон писал:
«Чего вы добиваетесь? Чтобы все были как вы? А когда каждый пеон в Мексике станет ходить в американском костюме и блестящих черных ботинках, о жизни станет узнавать из газеты, а мужской природой его станет наделять правительство, будете ли вы довольны? Или собственная ваша мужская природа от правительства, что вы ждете, чтобы оно наделило ею остальных?
Пора забыть об этом. Пора отбросить зависть и жалость. Ни один человек еще не становился лучше оттого, что его пожалели, а зависть всегда портила его.
Мы ничего не можем поделать с жизнью, только прожить ее.
Будем же искать жизнь там, где она возможна. И жизнь сама решит проблемы. Но всякий раз, когда мы отвергаем живую жизнь, чтобы решить проблему, мы создаем десяток проблем там, где раньше была одна. Решая проблемы народа, мы заводим народ в ядовитый лес проблем.
Жизнь создает, и определяет, и изменяет проблему. Проблема будет всегда, и всегда она будет иной. Потому ничто не может разрешить никакие проблемы, даже жизнь и условия жизни, ибо жизнь устраняет и упрощает их, оставляет им решаться самим по себе.
Потому мы поворачиваемся лицом к жизни; и от механических часов — к солнцу, от металла — к мембране.
Таким путем мы надеемся уничтожить проблему, поскольку решить ее невозможно. Когда люди рождаются, они рождаются не для того, чтобы нахватать земли или золота. Земля в руках божиих, как и люди. И если вернется старинный общинный строй и совместное пользование землей, это будет очень хорошо. Потому что в самом деле земля не может принадлежать ни одному человеку.
Но когда под ногами трясина, бесполезно пытаться скакать галопом. Можно лишь медленно перебраться через нее. И в нетерпеливом ожидании ребенка, не следует вырывать его из утробы матери.
Ищите жизнь, и жизнь принесет перемены.
Ищите самое жизнь, замирайте на мгновение на рассвете и закате, и жизнь вернется в нас и проведет через все перемены.
Ни при каких обстоятельствах не прибегайте к насилию, кроме как ради защиты себя от насилия. Ибо новые ростки жизни нежны, и лучше десять раз умереть, нежели позволить врагам человечества вырвать их или затоптать. Когда придется сражаться за нежные ростки жизни, сражайтесь, как тигрица или медведица сражаются за своих детенышей.
Все, что есть жизнь, беззащитно, только металл неуязвим. Сражайтесь за беззащитные ростки жизни. Но уж за них сражайтесь со всей отвагой».
