— Плохо, — сказал он, качая головой. — А впрочем! — добавил он: — Кто мои дети для меня, как не маленькие обезьяны? И их мать… и их мать… Ах, нет! Сеньора Катерина! Это нехорошо. Нужно уметь отстраняться от людей, от толпы. Если я глажу розовый куст, он — отвратителен, колет меня. Нужно отстраняться от конкретных личностей и смотреть на людей, как смотрят на деревья в пейзаже. В определенном смысле люди влияют на вас. Человечество влияет на ваше сознание. Поэтому вы вынуждены ненавидеть людей и человечество и хотите бежать. Но спастись можно только одним способом: подняться над ними, жить более полной жизнью.

— Именно это я и делаю! — вскричала Кэт. — Только это. Когда я была абсолютно одна с Джоакимом в коттедже и всю работу по дому делала сама и совершенно никого не видела, просто жила и все время чувствовала полноту жизни; тогда я была свободна, была счастлива.

— А он? — спросил Рамон. — Был ли он свободен и счастлив?

— Был, по-настоящему. Но тут жизнь становится обезьяньей. Он не позволил себе быть довольным. Настоял на необходимости быть с людьми и заниматься общественным делом, чтобы просто было, чем мучить себя.

— Тогда почему вы не жили в своем коттедже совсем одна, без него? — сказал он. — Почему путешествуете и общаетесь с людьми?

Она молчала и злилась. Она знала, что не смогла бы жить в полном одиночестве. Пустота раздавила бы ее. Ей нужен был мужчина, чтобы заполнить пропасть и сохранять душевное равновесие. Но даже когда он был у нее, в самой глубине сердца она презирала его, как презирала бы собаку или кошку. С человечеством ее связывал едва уловимый, беспомощный антагонизм.

Она была от природы щедрой и не ущемляла свободу других. Прислуга привязывалась к ней, случайные поклонники восхищались ею. Она была полна энергии и joie de vivre[116].

Но это внешне, в душе же ее жила неодолимая неприязнь, чуть ли не отвращение к людям. Больше, чем ненависть, — отвращение. Проходило немного времени, и оно овладевало ею, независимо от человека, места и обстоятельств. Будь то мать, отец, сестры, первый муж, даже дети, которых она любила, и Джоаким, к которому она испытывала такую страстную любовь, даже эти близкие ей люди скоро вызывали в ней некоторое отвращение, и отторжение, и желание бросить их в вечную oubliette[117].

Но не существует такой глубокой и вечной oubliette, или, по крайней мере, не столь вечной, пока вы сами не окажетесь в ней.

Вот что происходило с Кэт. До тех пор пока она сама не окажется в последней темной oubliette смерти, ей было никогда не избавиться от глубокого, безграничного отвращения к человеческим существам. Краткие связи бывали приятны, даже волнующи. Но связи тесные или длительные оборачивались краткими или длительными рецидивами нестерпимой тошноты.

Она и Рамон сели в саду на скамью под усыпанным белыми цветами олеандром. Его лицо было невозмутимым и спокойным. Будучи сейчас спокоен, он, с болью и отвращением, понял ее ощущения и понял, что его собственное ощущение — что касается личностей — ничем не отличается от нее. Чисто личная, чисто человеческая связь рождала и в нем неприятие. Карлота была ему неприятна. И сама Кэт. Бывало, что и Сиприано.

Но это случалось, потому что или когда он соединился с ними на человеческом, личном уровне. Это было ему в тягость: вызывало неприязнь к ним и ненависть к себе.

Он должен был соединиться с ними на ином уровне, где возникала иная связь: неуловимая, рассудочная, лишенная всякой интимности. Душою он был далеко. Поэтому ему не нужна была привязанность ни к кому. Сущность же человека должна обращаться единственно к Богу: так или иначе.

Что касается Сиприано, то тут он был совершенно спокоен. Сиприано и он, даже когда они горячо обнимались, встречаясь после долгой разлуки, приветствовали вечное и неизменное одиночество друг друга; одиночество Утренней Звезды.

Но в женщинах этого не было. Они желали близости — а близость порождает отвращение. Карлота хотела вечного и неразрывного слияния с Рамоном, вследствие чего ненавидела его и все, что, по ее мнению, отвлекало его от этого вечного тесного слияния с нею. Для нее это было подлинным кошмаром, и он знал это.

Мужчины и женщины должны знать, что не могут — окончательно — соединиться на земле. Каким бы крепким ни был поцелуй, каким бы нежным ни было прикосновение, их разделяет неуловимая пропасть, которая, тем не менее, непреоборима, потому что так тонка, почти несуществующа. Они должны поклониться этой пропасти и покориться в благоговении. Хотя я ем тело и пью кровь Христа, Христос — это Христос, а я — это я, и пропасть между нами непреодолима. Хотя женщина мужчине дороже жизни, все же он — это он, а она — это она, и пропасть между ними никогда не исчезнет. Любая попытка сгладить ее — насилие и преступление пред Святым Духом.

То, что мы получаем свыше, каждый получает один. Мое конечное «я есмь» приходит из предельного далека, от Утренней Звезды. Остальное — наносное. Все то во мне, что накоплено мною в бездонном космосе, может соединяться и соприкасаться со всем тем, что есть накопленного в любимом человеке. Но только не сущность. Никогда.

Если бы мы соединились в сущности, мы должны были бы освободиться от себя лишнего, от «я» повседневного и, отбрасывая одно за другим наши «я», соединиться с бессознательным в Утренней Звезде. Тело, душа и дух могут преобразиться в Утреннюю Звезду. Но без преображения мы никогда не достигнем цели. Лишь будем грызть свои цепи.

Рамон знал, что значит грызть свои цепи. Он чуть не загрыз себя до смерти, прежде чем нашел в себе, в своей сущности, путь к Сущности бытия и всякой жизни, что он назвал Утренней Звездой, поскольку люди должны дать имя всякой вещи. Выйти через свою сущность, преобразившись, к Утренней Звезде и там, только там соединиться со своим единомышленником.

Он знал, каково терпеть неудачу, одну за другой. С Карлотой он потерпел полный провал. Она притязала на него, и он сдержанно сопротивлялся. Даже сама его голая грудь, когда появлялась Карлота, демонстративно не смущалась своей наготы. Но это потому, что Карлота считала ее своей собственностью.

Когда люди соединяются в сущности всех вещей, они ни голы, ни одеты; в преображении они просто являют собой полноту целого, так на них и нужно смотреть. Окончательная совершенная сила обладает еще и властью целомудрия.

Рамон грустно сидел рядом с Кэт, испытывая чувство подавленности и неудовлетворенности. Третий гимн получился полным гнева и горечи. Карлота почти добилась того, чтобы он ожесточился душой. В Мехико какие-то буйные личности ухватились за его идею и устроили потеху. Ворвались в один из городских храмов, вышвырнули священные изображения и на их место водрузили гротескные фигуры Иуды из папье-маше, какие мексиканцы взрывают на Пасху. Это, разумеется, вызвало скандал. И Сиприано, бывший в отъезде по своим делам, быстро сделал зигзаг в сторону неизбежной мексиканской толпы, привлеченный возможностью осуществить собственные честолюбивые устремления и навязать ему свою волю. Потом приехала Кэт, нигилистка с желанием взорвать мир.

Он чувствовал, как настроение у него снова падает, тело наливается свинцовой тяжестью. По-настоящему, человеку хочется только одного, всю жизнь, — найти свой путь к своему Богу, к своей Утренней Звезде, и быть там в одиночестве. А впоследствии, в Утренней Звезде, приветствовать своего единомышленника и чтобы рядом была женщина, которая прошла с ним весь долгий путь.

Но найти путь в это далекое, светлое Существо вещей трудно и требует от мужчины всех его сил, всего его мужества. Если он отправляется в путь один, это ужасно. Но если каждая рука хватает его, чтобы удержать в миру; если руки любви тянут сердце, а руки ненависти вцепляются в волосы, это становится почти невозможным.

Вот какие чувства обуревали Рамона в это время: «Я пытаюсь сделать невозможное. Лучше или наслаждаться жизнью, пока она длится, не мечтая о наслаждении, что превыше всех наслаждений. Или же удалиться в пустыню и там в одиночестве пройти свой путь к Звезде, где я наконец обрету цельность и святость. Путь анахоретов и людей, удалявшихся в дикую пустыню для молитвы. Ибо, несомненно, душа моя жаждет вышнего, и я устал от того, что люди называют жизнью. Живя, я хочу отправиться туда, где „я есмь“».