От него веяло темной, торжествующей страстью.
— Не могу представить, — сказала она, — что способна согласиться.
— Соглашайтесь, — проговорил он. — И тогда узнаете.
Она слегка поежилась и зашла внутрь, что-нибудь накинуть на плечи. Вскоре она появилась в шелковой испанской шали, коричневой, но богато украшенной серебристой шелковой вышивкой. Она нервно перебирала пальцами длинную коричневую бахрому.
По правде говоря, он был неприятен ей, вызывал чуть ли не отвращение. Тем не менее, не хотелось и думать, что она просто боится его, что ей отказывает мужество. Она сидела с опущенной головой, свет падал на ее мягкие волосы и на густое, серебристого цвета шитье шали, в которую она запахнулась плотно, как индеанки в свои rebozos. Его черные глаза, необычно блестя, смотрели на нее и на богато расшитую шаль. Шаль тоже восхищала его.
— Ну-так! — неожиданно сказал он. — Когда?
— О чем вы? — спросила она, глянув в его черные глаза с неподдельным страхом.
— Когда мы поженимся?
Она смотрела на него, потрясенная тем, как далеко он зашел. И даже теперь у нее не было сил заставить его отступить.
— Не знаю, — ответила она.
— Скажем, в августе? Первого августа?
— Никаких сроков, — сказала она.
Он внезапно сделался по-индейски мрачен и гневен. Потом вновь принял непроницаемый вид.
— Не желаете поехать завтра в Хамильтепек повидать Рамона? — спросил он. — Рамон хочет поговорить с вами.
Кэт тоже хотелось повидать Рамона: ей постоянно этого хотелось.
— Поехать?
— Да! Поедемте со мной утром в автомобиле. Да?
— С удовольствием бы снова повидала дона Рамона, — сказала она.
— Его, значит, не боитесь? Никакого ужаса, а?
— Нет. Но дон Рамон не настоящий мексиканец, — ответила она.
— Не настоящий мексиканец?
— Нет! Он европеец.
— Вы так думаете! По мне, так он — мексиканец.
Она помолчала, чтобы взять себя в руки.
— Я отправлюсь в Хамильтепек завтра на лодке или возьму катер Алонсо. Буду там к десяти часам.
— Очень хорошо! — сказал Сиприано, вставая, чтобы распрощаться. Когда он ушел, она услышала звук барабана, донесшийся с plaza. Это было новое собрание людей Кецалькоатля. Но у нее не было желания опять выходить из дому, да и страшновато было.
Вместо этого она легла в постель и лежала, дыша темнотой. Сквозь щели в ставнях виднелась лунная белизна, за стенами едва слышно пульсировал барабан. Все это действовало угнетающе, внушало страх. Она лежала, строя планы бегства. Надо бежать отсюда. Быстро собраться и исчезнуть: может быть, добраться поездом до Мансанильо на побережье, а оттуда пароходом в Калифорнию, в Лос-Анджелес или Сан-Франциско. Бежать неожиданно, найти спасение в стране белого человека, где она снова сможет свободно дышать.
Была уже поздняя ночь; барабан стих, она услышала, как вернулся домой Эсекьель и улегся на матрац у ее двери. В тиши лунной ночи хрипло перекликались петухи. В комнате, словно кто чиркал спичкой, периодически вспыхивал зеленоватым светом светляк, то там, то тут.
Измученная тревогой и страхом, вскоре она крепко уснула.
Удивительно, но утром она проснулась с новым ощущением силы. Было шесть, солнце желтым карандашом обозначило щели в ставнях. Она распахнула окно, обращенное в проулок, и посмотрела сквозь железную решетку на густую тень под садовой стеной, на просвечивающую зелень банановой листвы над нею, на космы пальм, тянущихся к белой двойной колокольне церкви, увенчанной греческим равноконечным крестом.
Проулок уже ожил: в синеватой тени медленно шагали к озеру крупные коровы, маленький теленок, большеглазый и бойкий, семенивший сбоку, остановился у ее калитки, засмотревшись на политые траву и цветы. Молчаливый пеон, шедший позади, беззвучно взмахнул руками, и теленок помчался вперед. Слышался только легкий топоток его копыт.
Потом появились двое мальчишек, тщетно старавшихся заставить молодого бычка идти к озеру. Бычок брыкался, вскидывая острый крестец, а мальчишки уворачивались от копыт. Они тыкали его в плечо, а бычок норовил поддеть их на несуществующие рога. Они были в состоянии злой растерянности, в которое впадают индейцы, когда встречают отпор или терпят поражение. И нашли обычный выход из положения: отбежали недалеко, набрали тяжелых камней и начали злобно швырять в бычка.
— Нет! — крикнула Кэт из окна. — Не швыряйтесь камнями. Дайте ему спокойно идти самому!
Мальчишки испуганно замерли, словно небо разверзлось над ними, выронили камни и понуро поплелись за то и дело останавливавшимся бычком.
Под окном появилась древняя старуха с тарелкой нарезанных молодых кактусовых ростков, прося за них три сентаво. Кэт не любила кактусовую зелень, но она купила ее. Старик совал ей сквозь решетку окна молодого петушка.
— Идите в патио, — сказала ему Кэт.
И она захлопнула ставни, потому что началась настоящая осада.
Но она переместилась к двери.
— Нинья! Нинья! — раздался голос Хуаны. — Ты говорила старику, что покупаешь цыпленка?
— Сколько он просит? — крикнула в ответ Кэт, набрасывая на себя халат.
— Десять реалов.
— О, нет! — сказала Кэт, распахивая двери в патио и появляясь в своем новом бледно-розовом халате, расшитом крупными белыми цветами. — Не больше одного песо!
— Один песо и десять сентаво! — канючил старик, удерживая в руках косящего глазом петушка. — Добрый петух, жирный, сеньорита. Смотри!
И он стал совать петушка в руки Кэт, чтобы она сама почувствовала, какой тот тяжелый. Она жестом показала, чтобы он передал его Хуане. Красный петушок затрепыхался и неожиданно закукарекал, когда переходил из рук в руки. Хуана подержала его на весу и скривилась.
— Нет, только песо! — сказала Кэт.
Старик неожиданно махнул рукой, соглашаясь, получил песо и исчез, как тень. Конча качнулась к матери, взяла петушка и тут же насмешливо завопила:
— Está muy flaco![110]
— Посади его в курятник, — сказала Кэт. — Пусть подрастет.
Патио заливали солнце и тень. Эсекьель скатал свой матрац и ушел. Огромные розовые цветы гибискуса свисали с кончиков ветвей, в воздухе стоял тонкий аромат полудиких кремовых роз. Громадные, походившие на крутые утесы, манговые деревья были особенно великолепны по утрам; их твердые зеленые плоды падали на землю, пробивая свежую бронзовую листву, сияющую от переизбытка жизненных сил.
— Está muy flaco! — продолжала насмешливо кричать юная Конча, неся петушка в курятник под банановой пальмой. — Перья да кости.
Все с интересом смотрели, как она выпускает красного петушка в загон, где бродили несколько таких же тощих кур. Старый серый петух забился в дальний угол и грозно смотрел на новичка. Красный петушок, muy flaco, сжавшись, стоял в солнечном сухом углу. Потом вдруг распрямился и пронзительно загорланил, задиристо топорща красную бородку. И серый петух засуетился, готовясь к громогласному возмездию.
Кэт засмеялась и в яркой новизне утра пошла к себе, одеваться. За окном спокойно шагали женщины с красными кувшинами для воды на плече, направляясь к озеру. Они всегда перекидывали руку через голову, поддерживая кувшин на другом плече.
Нелепое зрелище, не то что горделиво шествующие с кувшинами женщины на Сицилии.
— Нинья! Нинья! — закричала Хуана под окном.
— Подожди минутку, — сказала Кэт.
Хуана принесла новую листовку с гимном Кецалькоатля.
— Смотри, нинья, новый гимн со вчерашнего вечера.
Кэт взяла у нее листовку и, присев на кровать, начала читать.
Кецалькоатль смотрит с неба на Мексику
Иисус высоко поднялся по темному склону и оглянулся назад.
Кецалькоатль, брат мой! — сказал он. — Пошли мне
изображения мои
И моей матери, и моих святых.
Пусть они быстро достигнут меня, вспышке искры подобно,
Чтобы мог я их в памяти сохранить перед тем, как уснуть.
И откликнулся Кецалькоатль: Я исполню просьбу твою.
После, видя, что солнце яростно ринулось на него,
рассмеялся.
Поднял руку и накрыл его своей тенью.
И прошел мимо желтого, вырывавшегося, как дракон, тщетно.
И, пройдя мимо желтого, он увидел землю внизу.
И увидел Мексику, лежащую, словно темная женщина
с белыми сосцами грудей.
Дивясь, он шагнул ближе и взглянул на нее,
На ее поезда, и стальные пути, и автомобили,
На ее каменные города и лачуги, соломой крытые,
И сказал он: Да, это выглядит очень странно!
Он сел в углубление облака и смотрел на людей, что работали
в поле под командой надсмотрщиков-иностранцев.
Он смотрел на мужчин, которые были пьяны и шатались
от aguardiente[111].
Он смотрел на женщин, которые были нечисты.
Он смотрел на сердца всех их, черные и тяжкие от камня
злобы, лежащего на дне.
Да, — сказал он, каких странных людей я увидел!
И он наклонился вперед на своем облаке и сказал в себе:
Окликну их.
Holá! Holá![112] Мексиканцы! Посмотрите сюда, на меня!
Просто поднимите глаза, мексиканцы!
Они не подняли глаз, ни один не взглянул на него.
— Holalá! Мексиканцы! Holalá!
— Они совершенно глухие! — сказал он.
Тогда он дунул на них, дунул в лицо им.
Но в своем помрачении никто ничего не почувствовал.
Holalá! Ну и народ!
У всех помрачение разума!
По небу неслась падающая звезда, как белая собака по полю.
Он свистнул ей громко, дважды, и она упала ему на ладонь.
Полежала в его ладони и погасла.
Это был Камень Перемен.
Камень Перемен! — сказал он.
И стал подбрасывать его на ладони, играть им.
Потом вдруг заметил древнее озеро и швырнул камень
в него.
Камень упал в воду.
И два человека подняли головы.
Holalá! — сказал он. — Мексиканцы!
Вас двое, которые очнулись?
Он рассмеялся, и один из них услышал его смех.
Почему ты смеешься? — спросил первый человек
Кецалькоатля.
Я слышу голос моего Первого Человека,
который спрашивает, почему я смеюсь?
Holalá, мексиканцы! Это забавно!
Видеть их, таких унылых и таких тупых!
Эй! Первый Человек имени моего! Внемли!
Вот мое повеление.
Подготовь место для меня.
Отошли Иисусу обратно изображения его и Марии,
и святых, и всех прочих.
Омой и умасти свое тело.
На седьмой день пусть каждый мужчина омоет и умастит себя;
то же и каждая женщина.
Да не позволит он никакому животному переходить ни его
тело, ни тень волос его. Скажи то же самое женщинам.
Скажи им, что они все глупцы, что я смеюсь над ними.
Первое, что я сделал, увидав их, я засмеялся, видя таких
глупцов.
Таких тупиц, этих лягушек с камнем в животе.
Скажи им, они как лягушки с камнем в животе, не могущие
скакать!
Скажи, чтобы они избавились от этих камней,
Освободились от тяжести,
От своей тупости,
Или я истреблю их.
Сотрясу землю и поглощу их вместе с их городами.
Нашлю огонь на них и пепел и всех истреблю.
Нашлю гром, и их кровь загниет, как скисает молоко,
Будут истекать они кровью, гнилой, чумной.
Даже кости их распадутся.
Скажи это им, Первый Человек имени моего.
Ибо солнце и луна — живые и внимательно смотрят
ясными очами.
И земля — жива и готова стряхнуть с себя своих блох.
И звезды готовы швырнуть камни в лица людей.
И ветер, что вдувает в лице людей и животных дыхание
жизни,
Готов вдунуть дыхание смерти, чтобы уничтожить всех.
Звезды и земля, солнце и луна и ветры
Готовы начать танец войны вокруг вас, люди!
Они ждут только слова моего.
Ибо солнце, и звезды, и земля, и даже дожди устали
Пищу жизни давать вам.
Они говорят меж собой: «Покончим наконец
С этими зловонными племенами людей, этими лягушками,
не способными скакать,
Этими петухами, не способными кричать,
Этими свиньями, не способными хрюкать,
С этой плотью смердящей,
С пустыми словами,
С этими охочими до денег паразитами.
С белыми, краснокожими, желтыми, коричневыми
и черными людьми,
Которые ни белы, ни красны, ни желты, ни коричневы,
ни черны,
Но все — грязны.
Омоем же водами мир.
Ибо люди на теле земли как вши,
Которые едят поедом землю».
Так звезды, и солнце, и земля, и луна, и ветры с дождями
Говорят меж собой и готовятся выполнить сказанное.
И еще скажи людям, я тоже иду,
Пусть очистятся внутри и снаружи.
Освободят от могильного камня души свои и пещеру чрева,
Приготовятся стать людьми.
А иначе пусть готовятся к худшему.
