Тут же подскочили двое из тех странных солдат и схватили человека за руки. Офицер бросил им короткое приказание, они козырнули и увели арестованного.

Народ как ни в чем не бывало снова заполнил площадь. Кэт с бьющимся сердцем опустилась на скамью. Она увидела арестованного, которого провели под фонарем, — на щеке кровавая полоса. И Хуану, которая было убежала, но теперь вернулась и, взяв Кэт за руку, сказала:

— Глянь, нинья! Это генерал!

Она вскочила на ноги. Офицер приветствовал ее.

— Дон Сиприано! — воскликнула она.

— Он самый, — ответил тот. — Напугал вас этот пьяница?

— Не слишком! Только встревожил. Я не чувствовала, что это грозит какой-то опасностью.

— Да, это всего лишь пьяница.

— Но все равно сейчас я иду домой.

— Проводить вас?

— А вы хотели бы?

Они пошли рядом и у церкви повернули к озеру. Над горой висела луна, с запада дул свежий, не слишком сильный ветер. От Тихого океана. Вдоль берега тускло рдели огоньки лодочников, одни близко, на песке, другие на самих лодках, под навесами. Это женщины готовили скромную пищу.

— Прекрасная ночь, — сказала Кэт, дыша полной грудью.

— Луна лишь чуть-чуть на ущербе, — откликнулся он.

Хуане пришлось следовать позади, за нею шли двое солдат.

— Это вас сопровождают солдаты?

— Полагаю, — ответил он.

— Все же луна здесь, — сказала она, — не такая красивая и спокойная, как в Англии или Италии.

— Это одна и та же планета, — возразил он.

— Но светит она здесь, в Америке, не так. Она не возбуждает такого восторженного чувства, как в Европе. Напротив, ощущение такое, будто ей приятно причинять тебе страдание.

Несколько секунд он молчал. Потом сказал:

— Может быть, это то, что есть в вас от Европы, причиняет страдание нашей мексиканской луне.

— Но я приехала сюда с открытой душой.

— Европейской душой. А она, наверное, не то, что мексиканская душа.

Кэт молчала, почти ошеломленная.

— Воображаю, как ваша мексиканская луна не любит меня! — с иронией рассмеялась она.

— Воображаю, как вы не любите нашу мексиканскую луну! — сказал он.

Они дошли до поворота к дому Кэт. Тут росла группа деревьев и под деревьями, за живой изгородью, стояло несколько хижин, крытых тростником. Кэт часто смеялась над ослом, который высовывал любопытную голову из-за низкой каменной стены, и над круторогим бараном, привязанным к дереву с измочаленной внизу корой, над мальчишкой, голым, не считая рубашонки, который улепетывал от него под защиту колючей изгороди.

Кэт и Сиприано расположились на веранде Дома Подсчетов. Она предложила ему вермут, но он отказался.

Было тихо. Только от маленькой электроподстанции дальше по дороге, где дежурил Хесус, доносилось слабое жужжание. Потом за банановыми пальмами хрипло проорал петух.

— Какая нелепость! — сказала Кэт. — В такой час петухи не кричат.

— Только не в Мексике, — засмеялся Сиприано.

— Да! Только здесь!

— Он принял вашу луну за солнце, да? — сказал он, поддразнивая ее.

Петух продолжал надрываться.

— У вас тут очень симпатично, и дом, и патио, — сказал Сиприано.

Но Кэт никак не отреагировала.

— Или вам тут не нравится? — спросил он.

— Понимаете, — ответила она, — прислуга не позволяет мне ничего делать! Если я начинаю подметать свою комнату, они смотрят на меня и говорят: «Qué Niña! Что за нинья!» Словно я стала на голову, чтобы их позабавить. Я шью, хотя шитьем не увлекаюсь. Что это за жизнь?

— Но вы еще читаете! — сказал он, взглянув на журналы и книги.

— Ах, в книгах и газетах все такая ерунда, далекая от жизни, — сказала она.

Они помолчали, потом он спросил:

— Но чем вы хотели бы заняться? Как вы сказали, шитье вам неинтересно. Знаете, женщины племени навахо, когда шьют одеяло, заканчивая узор, оставляют маленькое свободное местечко, выход для своей души: чтобы она не осталась в одеяле. Думаю, душа Англии остается в ее изделиях, во всем, что она произвела. Англия никогда не оставляла душе возможности уйти. Так что вся ее душа — в ее изделиях, и нигде больше.

— Но у Мексики лет души, — сказала Кэт. — Она проглотила камень отчаяния, как говорится в гимне.

— Вы так считаете? Я с вами не согласен. Душа — это то, что вы создаете, как узор на одеяле. Очень красиво, когда ткач, создавая узор, использует нити из разной шерсти, разного цвета. Но как только он заканчивает вещь, она его больше не интересует. Мексика еще не начинала создавать узор своей души. Или только начала — с помощью Рамона. Разве вы не верите в Рамона?

Кэт помолчала, прежде чем ответить.

— В Рамона верю! Верю! Но есть ли какой-то смысл осуществлять то, что он пытается осуществить, здесь, в Мексике… — медленно проговорила она.

— Он живет в Мексике. И действует здесь. Почему бы и вам не попробовать тоже?

— Мне?

— Вам! Вам! Рамон говорит, что не верит в одиноких богов, не сопровождаемых женщиной. Почему бы вам не стать женщиной в пантеоне Кецалькоатля? Вы бы стали богиней!

— Мне, богиней в мексиканском пантеоне? — со смехом воскликнула изумленная Кэт.

— А что? — спросил он.

— Но я же не мексиканка, — ответила она.

— Вы легко можете стать богиней, — сказал он, — заняв место в одном пантеоне с доном Рамоном и мной.

Лицо Сиприано озарилось странным, таинственным огнем, глаза сверкали. Кэт не могла избавиться от ощущения, что его пожирает своего рода безумное, слепое честолюбие, которое отчасти распространяется и на нее, и к тому же она предмет его страсти, испепеляющей у индейца.

— Но я не хочу быть богиней в мексиканском пантеоне, — сказала она. — Мексика ужасает меня. Дон Рамон замечательный человек, но я так боюсь, что они уничтожат его.

— Так помогите это предотвратить.

— Какие образом?

— Выходите за меня. Вы жалуетесь, что вам нечем заняться. Так выходите замуж за меня. Выходите за меня и помогите Рамону и мне. Как говорит Рамон, нужно, чтобы среди нас была женщина. А вы настоящая женщина. Предстоит многое сделать.

— Разве не могу я помочь, не выходя ни за кого замуж? — спросила она.

— Но как? — сказал он просто.

И она поняла, что он прав.

— Но вы же видите, — сказала она, — у меня нет желания выходить за вас, так как же я смогу это сделать.

— Почему?

— Видите ли, Мексика в самом деле ужасает меня. Черные глаза мексиканцев заставляют мое сердце сжиматься, а тело съеживаться. От ужаса. А я не хочу, чтобы в моей душе жил ужас.

Он молчал, лицо его было непроницаемо. Было совершенно не понять, что он думает; словно черное облако заволокло его.

— Почему нет? — сказал наконец он. — Ужас — реальная вещь. Разве всех остальных ничего не ужасает, как вы говорите?

Он смотрел на нее серьезным, тяжелым взглядом, глаза его блестели.

— Но… — пробормотала она в изумлении.

— Я вас тоже ужасаю. Что с того? Может, вы меня тоже ужасаете, ваши светлые глаза и сильные белые руки. Это и хорошо.

Кэт с удивлением смотрела на него. И единственное, чего ей хотелось, это бежать, оказаться как можно дальше от этого чудовищного континента.

— Привыкнете, — сказал он. — Привыкнете к тому, что в вашей жизни будет немного страха, немного ужаса. Выходите за меня и обнаружите много чего не ужасного. Чуточка ужаса, как щепотка кунжута в нуге, придает легкий будоражащий, первозданный привкус. Убивает приторность.

Он сидел, глядя на нее черными, блестящими глазами, и говорил со странной, жуткой убедительностью. Казалось, его желание удивительным образом направлено на нее, плотское и вместе с тем безличное. Как если бы ее звали иначе и она была иной породы. Как если бы ее звали, например, Ицпапалотль и она родилась в неведомом месте и была неведома самой себе.

Но конечно, конечно же, он лишь хотел подчинить ее волю своей?

У нее дыхание перехватило от изумления, потому что он заставил ее увидеть физическую возможность выйти за него замуж: что и на миг не приходило ей в голову. Но конечно, конечно же, это была бы не она, та, которая могла бы выйти за него. Это была бы какая-то иная, непонятная женщина внутри нее, которой она не знала и над которой была не властна.