Человек на вершине холма, который был богом, посмотрел на горы и на равнины и увидел, что люди высунули языки, страдая от жажды. И он сказал им: Придите! Придите ко мне! Вот моя сладостная вода!

Они прибежали, высунув языки, как собаки, и упали на колени на берегу озера. И человек на вершине холма слышал, как они шумно глотали воду. Он сказал им: Не слишком много ли пьете? Разве еще не утолили жажду?

Люди построили дома на берегу, и человек на вершине, который был богом, научил их сеять маис и бобы и строить лодки. Но он сказал им: Никакая лодка вас не спасет, когда темное солнце перестанет протягивать свои темные руки на все стороны неба.

Человек на холме сказал: Я Кецалькоатль, кто вдунул влагу в ваши иссохшие рты. Я наполнил вашу грудь дыханьем иного, дальнего солнца. Я — ветер, что мчится из сердца земли, я — легкие ветры, что кружатся, словно змеи, вокруг ваших ног и ваших бедер, поднимая голову змеи вашего тела, в которой ваша сила. Когда змея вашего тела поднимает голову, берегитесь! Это я, Кецалькоатль, встаю в вас и поднимаюсь выше ясного дня, к солнцу запредельной тьмы, где ваш окончательный дом. Если бы не темное солнце, которое за дневным солнцем, если бы не четыре темные руки в небесах, вы были бы мертвы, и звезды были бы мертвы, и луна была бы пустой морской раковиной на безводном берегу, и желтое солнце — пустой чашей, как сухой истончившийся череп койота. Итак, берегитесь!

Без меня вы ничто. Точно так же, как я — ничто без солнца, которое есть обратная сторона солнца.

Когда желтое солнце высоко в небе, говорят: «Кецалькоатль поднимет голову и заслонит меня от него, иначе я сгорю и земля иссохнет».

Ибо, говорю я, в ладони руки моей вода жизни, и на тыльной стороне — тень смерти. И когда люди забывают меня, я поднимаю ладонь тыльной стороной, прощальной! Прощальной, и тенью смерти.

Но люди забыли меня. Их кости пропитались водой, их сердца ослабли. Когда змея их тела поднимает голову, они говорят: «Это ручная змея, она сделает, как мы захотим». И когда они не в силах вынести огонь солнца, они говорят: «Солнце разгневалось. Оно хочет выпить нас. Дадим ему кровь жертв».

И было так: темные ветви тени покинули небеса, и постаревший Кецалькоатль заплакал, закрыв руками лицо, чтобы люди не видели его слез.

Он заплакал и сказал: Пора возвращаться домой. Я стар, я почти прах. Смерть побеждает во мне, мое сердце как пустая горлянка. Я устал от Мексики.

И он крикнул Владыке-Солнцу, темному солнцу, чье имя неизреченно: Я побелел от старости, как сохнущая горлянка. Я умираю. Эти мексиканцы отвергли меня. Я не нужен, измучен и стар. Забери меня.

Тогда темное солнце протянуло руку и подняло Кецалькоатля на небо. И темное солнце поманило пальцем и позвало белых людей с востока. И они явились смертным богом на Кресте, говоря: «Вот! Это Сын Господа! Он мертв, он бездыхан! Вот, ваш бог истек кровью и бездыхан, он кость. Падите на колени и скорбите, и плачьте. За ваши слезы он вновь утешит вас, из обители смерти, и поместит вас среди роз безуханных в загробном мире, когда вы умрете.

Вот! Его матерь плачет, и воды мира в ее руках. Она напоит тебя, и исцелит, и проводит в царство Божие. В царстве Божием вы больше не будете плакать. За вратами смерти, когда перейдете из гроба в сад белых роз».

И плачущая Мать проводила своего Сына, умершего на Кресте, в Мексику, чтобы он жил в храмах. И люди больше не смотрят наверх и не говорят: «Мать плачет. Сын ее чрева мертв. Так будем же надеяться на то место в западной стороне, где мертвые пребывают в мире среди безуханных роз, в Раю Господнем».

Ибо священники говорили: «Там, за гробом, прекрасно».

А потом священники стали стары, и слезы Матери истощились, и Сын на Кресте крикнул темному солнцу, что далеко за этим солнцем: Что это, что совершили со мной? Я умер навечно, и я только мертвец? Нежели мне быть всегда и только мертву и лишь висеть на Кресте смерти?

И этот крик был слышен на земле, и за звездами ночи, и за солнцем дня.

Снова сказал Иисус: Не пришло ли время? Моя Мать стара, как убывающая луна, и в ее старом тепе больше нет слез. Неужели нам не дано возродиться?

И величайшее из великих солнц возгласило из-за солнца: Я прижму моего Сына к груди, я посажу Его Мать себе на колени. Как женщина, я приму их в свое чрево, как мать, я уложу их спать, в милости своей погружу их в купель забвения, и покоя, и возрождения.

Так это было. Теперь слушайте меня вы, мужчины, и вы, их жены.

Иисус возвращается домой, к Отцу, и Мария возвращается, чтобы уснуть в чреве Отца. И оба они восстанут из смерти во время долгого-долгого сна.

Но Отец не оставит нас одних. Мы не покинуты им.

Отец глянул окрест и увидел Утреннюю Звезду, бесстрашно сияющую между стремительно наступающим желтым солнцем и отступающей ночью. И Величайший, чье имя неизреченно, говорит: Кто ты, светлый страж? И рассветная звезда отвечает: Это я, Утренняя Звезда, которая в Мексике была Кецалькоатлем. Это я, кто смотрит на желтое солнце со спины, видит невидимую сторону луны. Это я, звезда, что посредине меж тьмой и катящимся солнцем. Я, названная Кецалькоатлем, жду в расцвете дней моих.

Отец ответил: Хорошо. Хорошо. — И еще: Время пришло.

Так важное слово было произнесено за пределом мира. Неназываемый сказал: Время пришло.

И еще раз слово было произнесено; Время пришло.

Слушайте, мужчины и жены мужчин: Время пришло. Знайте, теперь время пришло. Те, кто оставили нас, возвращаются. Те, кто пришел, уходят назад. Поприветствуйте одних, попрощайтесь с другими!

Добро пожаловать! Прощайте!

Старик закончил возгласом, сдерживая мощь своего голоса, как бы обращаясь к богам:

— Bienvenido! Buenvenido! Adios! Adios![62]

Даже Хуана, сидевшая у ног Кэт, закричала, не сознавая этого:

— Bienvenido! Bienvenido! Adios! Adios-n!

Последнее adios она закончила своим простонародным «-n».

Вновь раздался грохот барабана, призывный, страстный, и взлетел необыкновенный, зовущий вдаль голос или, скорее, свист флейты. Она вновь и вновь повторяла свою причудливую мелодию, которую Кэт слышала в начале, когда музыканты только появились на площади.

Один из мужчин, что сидели кружком, запел гимн. Он пел в древней манере краснокожих индейцев, со сдержанной страстью, пел, обращаясь внутрь себя, к своей душе, не к миру, даже не к Богу в вышних, как поют христиане. Но со сдержанной экстатической страстью пел, обращаясь к сокровенному в душе, не к космосу, но к иному измерению человеческого существования, где он обнаруживает себя в безграничном пространстве, что находится внутри оси нашего вращающегося космоса. Космос, как и земля, не может не вращаться. И, как земля, имеет ось. И ось нашего земного пространства, когда входишь в нее, — это нечто безмерное, где даже деревья приходят и уходят, а душа остается, погруженная в видения, величественные и несомненные.

Необыкновенный, обращенный внутрь ритм барабана, и певец, поющий отрешенно, втянули душу, как в воронку, обратно в самое средоточие времени, что древнее, чем вечность. Он начал на высокой, отдаленной ноте и, держа голос на удалении, продолжал в трудноуловимом, текучем ритме, внешне неупорядоченном, но подспудно ведомом барабаном и пульсирующими, триольными всплесками. Долгое время вообще невозможно было почувствовать мелодию; это были лишь вскрик, протяжный звук, отдаленный плач, что-то подобное едва слышному далекому вою койота. Это была настоящая музыка американских индейцев.

Ни определенного ритма, ни определенного чувства, это было трудно даже назвать музыкой. Скорее далекий, прекрасный голос в ночи. Но он проникал прямо в душу, древнейшую, бессмертную душу всех людей, которая есть то единственное, что объединяет семью человечества.

Кэт сразу поняла: это как судьба. Сопротивляться было бесполезно. Вас не убеждали, не принуждали, не применяли никаких хитростей. Голос звучал в самой сокровенной части человеческого существа, всегда, где нет ни надежды, ни волнений души, только любовь сидит на гнезде, укрыв его крыльями, и вера — тенистое древо.