Она поднялась на плоскую крышу отеля. Утро переливалось бриллиантом, и в кои-то веки сквозь прозрачную даль виднелся Попокатепетль, могучий гигант в снежной шапке, грозно высящийся под синью небес. Над ним поднималась долгая черная струя дыма, извивающаяся, как змей.

Иштасиуатль, Белая Женщина, искрилась на солнце и казалась ближе, Попокатепетль стоял дальше как тень, чистый конус воздушной тени с яркими проблесками снега. Два чудовища, исполинских и ужасных, следящих за высокой и кровавой колыбелью людей, долиной Мехико^{10}. Чуждые, массивные, эти белоголовые горы как будто издавали низкий ровный гул, слишком низкий, чтобы человеческое ухо могло различить его, но кровь улавливала его, этот грозный гул. В них не было ничего, что возвышало бы, вызывало душевный подъем или восторг, что отличает снежные горы Европы. Только огромная, белоплечая тяжесть, страшно давящая на землю и урчащая, как два следящих льва.

На первый взгляд Мехико с его виллами по предместьям, превосходными центральными улицами, тысячами автомобилей, теннисом днем и бриджем по вечерам казался благополучным городом. Каждый день яркое солнце, огромные дивные цветы на деревьях. Сплошной праздник.

Пока вы не оставались с ним один на один. И тогда вы ощущали этот звук — низкое, грозное рычание ягуара, чьи пятна от ночи. Тогда дух ваш поникал под огромной давящей тяжестью: огромные кольца ацтекского дракона, дракона тольтеков, обвивали вас и стискивали душу. Яркий солнечный свет мутнел от черного пара злой, бессильной крови, и казалось, цветы растут на разложившейся крови. Сам дух этого места был жесток, гнетущ, губителен.

Кэт прекрасно поняла мексиканца, сказавшего ей: «El grito mexicano es siempre el grito del odio»[24]. Крик мексиканца — это всегда крик ненависти. — Знаменитые революции, как говорил дон Рамон, начинались с «Viva!», но заканчивались всегда воплем «Muera!». Смерть тому, смерть другому; всегда только смерть! смерть! смерть! неотвратимая, как жертвоприношения ацтеков. Из века в век что-то жуткое и макабрическое.

Зачем она приехала на это высокогорное плато смерти? Как женщина, она страдала даже больше мужчин, а в конце концов практически все мужчины гибнут. Когда-то в Мексике существовал развитый ритуал смерти. Ныне смерть в ней была неприглядной, низменной, вульгарной, лишенной даже мучительного своего таинства.

Она села на парапет старой крыши. Улица внизу была как пропасть, но вокруг нее расстилалось сияющее волнистое море разновысоких плоских крыш с обвисшими телефонными проводами и неожиданными, глубокими, темными колодцами patios с цветами, цветущими в тени.

Непосредственно сзади стояла огромная старая церковь, ее полукруглая крыша походила на выгнутую спину какого-то крадущегося зверя, а купола, как вздувшиеся пузыри, сверкали в глубокой небесной синеве желтой черепицей, голубыми и белыми изразцами. По крышам спокойно расхаживали мексиканки в длинных юбках, развешивая или расстилая на камне постиранное белье. Над головой пролетела случайная птица, за нею спешила по крышам се тень. И недалеко высились буроватые башни-обрубки кафедрального собора, огромный старинный колокол вибрировал, издавая едва уловимый ухом густой и глубокий звук.

В этом искрящемся блеске воздуха и старых крыш вокруг должны были царить ликование, allegro, allegretto[25]. Но нет! Постоянно эта мрачная полутень, черный змеиный рок.

В том, что она задавала себе вопрос, зачем приехала сюда, не было ничего хорошего. Там, в Англии, Ирландии, Европе, она услышала consummatum est^{11}[26] своего духа. Он скончался в своего рода смертельной агонии. И все же пребывание на этом тяжком континенте смерти с черной душой оказалось ей не по силам.

Ей было сорок: первая половина жизни закончилась. Яркая страница с цветами и любовью и остановками на крестном пути закончилась могилой. Предстояло открыть новую, черную страницу, черную и пустую.

Первая половина ее жизни была написана на сияющем гладком велене надежды — изысканные буквицы выведены на золотом поле. Но романтические чары рассеивались от остановки к остановке на крестном пути, и в конце был изображен склеп.

Теперь светлая страница перевернута, и перед ней страница темная. Как можно писать на странице столь бездонно черной?

Она спустилась на улицу, поскольку обещала пойти посмотреть фрески в университете и в школах. Оуэн, Виллиерс и молодой мексиканец ждали ее. Они отправились в путь по людным улицам города. По мостовым бешено мчались автомобили и маленькие омнибусы, называвшиеся здесь камионами; тротуары заполнены толпой: индейцы в белых бумажных рубахах и таких же штанах, в сандалиях и больших шляпах медлительными призраками бесцельно бродящие среди городского люда буржуазного вида: молодых дам в бледно-розовом крепдешине и на высоких каблучках и мужчин в штиблетах и американских соломенных шляпах. Бесконечная суета под сверкающим солнцем.

Пересекши раскаленную, без клочка тени plaza[27] перед кафедральным собором, на которой, как в загоне для скота, собирались трамваи, чтобы потом разбежаться по улицам, Кэт снова замедлила шаг, разглядывая вещи, разложенные на тротуаре для продажи: безделушки, раскрашенные сосуды из тыквы, покрытые чем-то вроде лака и блестящие, novedades[28] из Германии, фрукты, цветы. И индейцев, сидящих на корточках возле своего товара: крупных, молчаливых, красивых мужчин с черными, как бы без зрачков, глазами, говорящих так тихо, протягивающие в маленьких чутких коричневых руках крохотные игрушки, сделанные и раскрашенные ими с таким старанием. Ее привлекало их странное мягкое обаяние и печаль, эти странные мужские голоса, такие глубокие, но такие спокойные и мягкие. И женщины, маленькие быстрые женщины в синих rebozos[29], быстро вскидывающие черные глаза и говорящие быстро и льстивыми голосами. Мужчины, которые просто выставляют апельсины, тщательно, почти нежно обтирают их тряпкой и складывают яркими аккуратными пирамидками. Узнаваемая чуткая нежность густой крови, узнаваемое щебечущее обаяние женщин, походящих на птиц. Они такие спокойные и ласковые, женственные, как бутон. И в то же время грязная одежда, немытые тела, вши и необъяснимый пустой блеск черных глаз, таких пугающих и таких манящих.

Кэт видела итальянцев, торговцев фруктами, которые энергично терли апельсины о рукав, чтобы придать им блеск. Какой контраст с рослым красивым индейцем, сидящим так спокойно, словно он один на тротуаре, и неторопливо, медлительно обтирающим свои желтое апельсины, пока они не начинают сиять, а потом складывающим их в небольшие кучки, в пирамидки по два или три цента за каждую.

Странное занятие для большого, красивого, мужественного вида мужчины. Но, похоже, они предпочитают эту детскую работу.

Университет размещался в здании испанской постройки, которую заново отреставрировали и отдали молодым художникам, чтобы они его оформили. Со времен революции ни в какой области авторитеты и традиция не были ниспровергнуты столь решительно и окончательно, как в мексиканских науке и искусстве. Наука и искусство — увлечение молодых. Дерзайте, мальчики!

И мальчики дерзали. Но к тому времени один из известных художников был уже не мальчиком и прошел основательную школу в Европе.

Кэт видела репродукции некоторых фресок Риверы^{12}. Сейчас она ходила по внутреннему двору университета, рассматривая оригиналы. Интересные работы: художник знал свое дело.

Но побудила художника к созданию этих работ его ненависть. На многих фресках, посвященных индейцам, они были изображены с симпатией, но всегда идеализированно, сквозь призму социальности. Они не были спонтанным ответом на зов крови. Эти плоские индейцы были символами в летописи современного социализма, пафосными изображениями жертв современной индустрии и капитализма. Только эта роль была им отведена: роль символов в скучной летописи социализма и анархии.