— Когда-нибудь, — сказал он, — мы поставим Кецалькоатля в соборе в Пуэбла, Уицилопочтли — в кафедральном соборе Мехико, а Малинци — в Гваделупе. Такой день настанет, Рамон.
— Мы позаботимся, чтобы он настал, — ответил Рамон.
Но Рамон и Монтес одинаково страдали от затаенной, дьявольской враждебности, которую страна молча давала им почувствовать. Кто бы ни становился у власти, в мексиканцах, казалось, кипела незримая, завистливая ненависть, ненависть демонов, гнездящихся в их душах и единственное побуждение которых было ввергнуть все, всех в вечный ад безнадежности.
Это был дракон, терзающий Мексику, с которым приходилось сражаться Рамону. Монтесу, президенту, тоже пришлось сражаться с ним. И это подорвало его здоровье. Тот же враг стоял пред Сиприано. Но он справился с ним наилучшим образом. Со своими барабанами, танцами вокруг костра, солдатами как наостренные ножи он имел реальную поддержку своих людей. Он приобретал все большую силу и блеск.
Рамон тоже — дома, в своем районе — чувствовал, как ему сообщается сила его людей. Он был их повелителем и своими стараньями и благодаря своей энергии почти преодолел их идущее из древности сопротивление. Он почти вернул им благоговейный трепет перед доброй тайной жизни, внушал им это благоговение, пока их непокорная, злобная воля не успокоилась. Дома он чувствовал свою силу.
Но вдали от дома, и особенно в Мехико, он чувствовал, как сила оставляет, оставляет, оставляет его, подтачиваемая подспудной, скрытой злобой мексиканцев и отвратительным неприятием со стороны алчных механистических иностранцев — птицы наживы вечно гнездятся в космополитичной столице.
Пока Рамон отсутствовал, Кэт оставалась с Тересой. Между женщинами то было общее, что обе чувствовали — лучше хранить верность по-настоящему смелому мужчине и поддерживать его, нежели присоединяться к рядам женщин, потерявших чувство собственного достоинства и скромность. Безоговорочная, беспредельная верность каждой своему мужчине, нуждавшемуся в их преданности, чрезвычайно сблизила Кэт и Тересу.
Сезон дождей близился к концу, хотя в сентябре и даже в октябре еще случались сильные ливни. Но на земле, как странная, перепутавшая очередность весна, стояла дивная мексиканская осень. На пустошах цвел розовый и белый космос, призраками стояли цветущие необычные дикие деревья, горели на солнце заросли маленьких подсолнухов, небо было чистое, прозрачно-голубое, разливы приглушенного солнечного света лежали на земле, залитой кое-где водой после затяжных дождей.
Озеро, наполненное до краев, странное и неспокойное, смыло с берегов все наносы водяных лилий. С севера прилетели птицы, тучи диких уток, как пыль, неслись высоко в небе, усеивали воду, как водоросли. Неисчислимое множество диких уток, поганок, журавлей и белых чаек с внутренних морей, так что казалось, сказка севера перенеслась далеко на юг. От земли несло водой и умиротворением. Кэт твердо верила, что частично за то ужасное, что есть в мексиканцах, ответственны мучительная сухость земли и безжалостное расплющенное солнце. Если б только влага могла смягчить воздух и туман повиснуть над деревьями, молчаливая и невыразимая злоба умерла бы в людских сердцах.
Кэт часто выезжала с Тересой верхом осматривать поля. Сахарный тростник в долине был ярко зелен и рос все выше, выше. Пеоны уже начинали рубить его своими мачете, похожими на сабли, заполняя запряженные волами повозки, чтобы везти его на переработку в Сайюлу. На сухих склонах холмов разрослась, злобно топорща шипы, агава, из которой гнали текилу. Невысокие дикие кактусы покрылись похожими на розы цветами, несообразно красивыми для столь пагубного растения. Бобы уже убрали, тыквы — маленькие горлянки и крупные сквоши — еще грузно лежали в полях. Красный перец чили висел на вянущих кустиках, свисали до земли плети спелых томатов. Маис еще размахивал метелками, кое-какие початки были еще мягкие. Банановые грозди не успели набрать вес; дети приносили желтые дикие яблочки техокоте. Тереса варила из них варенье, а еще даже из позднего инжира и персиков. На огромных манговых деревьях вновь появились оранжево-желтые плоды, но основная масса тяжелых, висящих, как бычьи яйца, плодов была еще зеленовата.
Это была мексиканская осень с дикими утками на волнах озера, и охотниками с ружьями, и маленькими дикими голубями в кронах деревьев. Мексиканская осень, когда близится сухой сезон, когда небо становится все выше и выше, прозрачнее и голубее, а на закате пылает странным желтым огнем. Когда краснеют плоды на кофейных кустах под деревьями и бугенвиллия на ярком свету сияет таким густым пурпуром, что его можно потрогать. Когда висят в лучах солнца колибри, и беснуется рыба в воде, и вновь засыпают мухи, черно роившиеся после первых дождей.
Тереса за всем следила, обо всем заботилась, и Кэт помогала ей. Был ли то заболевший пеон в одном из маленьких домиков, или пчелиные рои в ульях под манго, или желтый-прежелтый пчелиный воск, который нужно было собрать в миски, или варенье, или сад, или телята, или масло и маленькие свежие сыры, или индюшки — всем они занимались вместе. И Кэт поражало, что все время требовалось проявлять волю, быть твердой, настойчивой, деятельной. Все держалось на железной воле хозяина. Стоило ему дать хоть малейшее послабление, как все рушилось и почти немедленно наступали последствия, губительные для хозяйства. Никакой настоящей передышки, никогда. Только жесткая воля, постоянно.
Однажды ноябрьским вечером Рамон вернулся из долгой поездки в Сонору. От Тепика он ехал посуху, и дважды его останавливало наводнение. Дожди такой поздней осенью были явлением необычным. Вид у него был усталый и отчужденный. У Кэт ёкнуло сердце, когда она подумала: «У него такой отчужденный вид, как у мертвого».
Снова собрались тучи, над горизонтом сверкали молнии. Но вокруг царил покой. Она рано попрощалась и пошла на свою часть веранды, в ее конец, смотревший на озеро. Была полная тьма, только время от времени бледно вспыхивала молния.
Она вздрогнула, когда при очередной вспышке увидела Тересу, сидевшую, опершись спиной о стену открытой террасы и перебирая густые черные волосы Рамона, который лежал, положив голову ей на колени. Они были молчаливы, как опустившаяся ночь.
Кэт ойкнула от неожиданности и сказала:
— Извините! Не знала, что вы здесь.
— Захотелось побыть на воздухе! — проговорил Рамон, пытаясь подняться.
— Ох, лежите, лежите! — воскликнула Кэт. — Какая я глупая, что пришла сюда. Вы устали.
— Да, — сказал он, снова опуская голову. — Устал. Из-за этих людей я чувствую себя совершенно опустошенным. Вот и вернулся к Тересе.
— Да! — сказала Кэт. — Быть Живым Кецалькоатлем непросто. Конечно, они опустошают вас. В самом деле, какой в этом толк? Отдавать себя без остатка?
— Без этого не обойтись, — сказал он. — Перемены необходимы. И кто-то должен их совершить. Порой мне хочется, чтобы это был кто другой, а не я.
— Я тоже хочу этого. И Тереса. Невольно думаешь, не лучше ли быть просто человеком, — сказала на это Кэт.
Но Тереса промолчала.
— Человек делает то, что должен делать. И в конце концов, он всегда просто человек, — сказал Рамон. — А если приходится пролить кровь, что ж — à la guerre comme à la guerre![143]
Его голос звучал во тьме, как голос призрака.
— Ах! — вздохнула Кэт. — Это заставляет задуматься, что такое человек, раз он не может не выступать против всего ужасного, что есть в людях.
На мгновение повисла тишина.
— Человек — это столб крови, обладающей голосом, — сказал он. — И когда этот голос молчит и он просто столб крови, тогда он лучше.
Грустная, она пошла к себе в комнату, слыша бесконечную усталость в его голосе. Будто он впрямь был опустошен и кровь вытекала из него. Такое было ощущение, что это происходит с ней самой.
А если это напряжение убьет его? Тогда, сказала она себе, Сиприано пойдет на попятную и все будет кончено.
