Помещик спрашивает его: «Так ты это что говоришь?» — «Это я про сон рассказываю, — говорит псаломщик, — как я видел во сне, как мы твою корову воровали». — «Тогда это неверно», — говорит помещик. «Как неверно, — отвечает псаломщик, — вы же спрашивали, кто видел кражу коровы. Я вам и рассказал, что видел во сне».

Стал помещик просить у него назад деньги. Но псаломщик ему не отдал.

Так и корову взял, и двести рублей денег заработал.

Жила в деревне баба Акулина. Не плохая была баба, только очень уж скупая да прижимистая и похвастать любила добром, что прикопила. Вот приходит к ней батюшка-поп молебен служить. Отслужил честь честью, стал святой водой кропить, а Акулина и вылези вперед: «Ты, батюшка, у меня в каморе покропи, а то сколько годов служишь, а в каморе ни разу не святил».

Пошел поп в камору и диву дался: кадушки стоят с маслом, с медом, скатки лежат холста, шерстяное тряпье, корзина с яйцами, мешок с гречневой крупой, с толокном, закромок муки белой. Разъело у попа губы. Да как уходил, посмотрел на замок! Эва! И у него такой же.

Вот поужинали муж с женой, спать легли. Чудится Акулине сквозь сон, будто кто по сеням да по каморе ходит, ворочается. Встала она, зажгла лучину, пошла в камору, кочергу с собой захватила. Так и обмерла, вошедши, и кочергу из рук выпустила. Ходит по каморе женщина — высоченная, грузная, белое на ней одеяние, лицо до глаз закутано, на голове венец золотой, а в руках кадило. Трясется Акулина со страху, а женщина ходит по каморе, пустым кадилом машет да все приговаривает: «Я — Пятенка-просвятенка, хожу-доглядаю, добро прибавляю».

Осмелела тут Акулина: «Матушка Пятенка-просвятенка, а куда же ты мешки наклала да горлачи с медом да с маслом?» — «А это, раба божья, всегда так: сначала господь отымет, а потом вознаградит сторицей, во сто раз больше получишь того, что у тебя есть. Икону мою только купи. Параскевы-пятницы. Тайну строго храни, смотри, мужу ничего не сказывай. Услышишь, когда я в каморе хожу, не моги входить: все чудо нарушится!»

Наутро пошла Акулина в камору. Замок заперт, как ни в чем не бывало. А на полочке свеча восковая прилеплена. Чудо! Чудо и есть. Обрадовалась Акулина и, как язык не чесался, ничего мужу не сказала. И ну-ка Акулина по ярмаркам ездить, достала икону Параскевы-пятницы. Три рубля отдала. И давай по вечерам перед ней молиться, на колени падать да лоб об пол мозолить. Нет-нет да и забежит в камору кой-чего нового подложить. А чуда все нет: не прибавляется добро.

Вот раз ночью слышит она, ходят по каморе, так вся и затряслась от жадности. «Было у меня, — думает, — двадцать аршин шерстяного тканья, а к утру ежели во сто раз прибудет, так это уж даже не сосчитать!» Всю ночь Акулина продрожала; не успело утро настать, побежала в камору. Батюшки! Ноги так к полу и пристыли. Не то, чтобы прибавиться добру, а почти все оно пропало, осталось маслица, да меду на донышке, да муки — хлеба на три, тканье и вовсе пропало.

Завыла Акулина, словно по покойнику. Пошла, все мужу рассказала. «Подожди, — говорит мужик, — никому ничего не сказывай, а как заворошится в каморе Пятенка-просвятенка, ты меня и позови».

Прошло недели три, чует Акулина, кто-то замком взбрякнул. Взбудила она тихонько мужа. Встал мужик, обрядился да захватил из угла дубинку здоровую, недавно в лесу ее вырезал, вздул лучину: «Свети, Акулина». А Акулина уж кочергу изготовила. Камора отворена, дверь чуть приперта. Взошли. Женщина огромная в белом, венец на голове сияет, на полочке свеча толстая восковая прилеплена. Увидала мужика та баба в венце, схватила кадило и затянула: «Я Пятенка-просвятенка».

Разгорелся мужик, как хватит Пятенку-просвятенку дубинкой по спине да по башке, а Акулина положила лучину на кадушку да кочергой по ногам, но ногам! Заревела Пятенка дурным голосом, да венец с нее слетел, покрывало белое на пол свалилось, и выскочил из покрывала батюшка-поп. Заметался по сеням, выхода не найдет, а мужик его знай охаживает. Насилу поп вырвался, и припас свой весь оставил, и мешки, что для добра приготовил.

Проснулся на другой день мужик поздно, свесил голову с печи, взглянул, а жена бьет розгой икону Параскевы-пятницы. Била-била да и швырнула на ведро: «Не годилась ты молиться, годись хоть ведро покрывать!»

Двадцать пять лет рыбачил Иван на реке и никогда не встречал такого дива. А вот в этот раз оно с ним случилось-таки. Пошел он утром осматривать сети и нашел в них рыбу, но не обыкновенную, в серебристой чешуе и перьях, а голую, головастую и с усами, как у водяного черта. Вынул Иван рыбу из сети и не знает, что ему с ней делать: нести ли ее домой или бросить обратно в реку. Думал, думал Иван и решил понести рыбу домой и показать рыбу старухе. Посмотрела старуха на рыбу и говорит: «Рыба-то это, Иван, рыба, а вот едят ее или нет, об этом нужно у батюшки спросить».

Пошел Иван с ведерком к попу. Доложила кухарка батюшке, и вышел на кухню поп в белом подряснике. «Ты что пришел, Иван?» — спрашивает поп. «Да вот, батюшка, поймал я сегодня ночью рыбу, да и не знаю, рыба это или не рыба, едят ее или не едят».

Посмотрел поп на плавающего в ведерке налима, и слюна у него потекла по губам. «Рыба-то это, Иван, рыба, зовут ее налим, а вот кому ее есть показано, об этом надо в священном писании справиться».

Послал поп работника за дьяконом и псаломщиком, и пошли они вместе с Иваном в церковь. Поставил церковный сторож посреди церкви скамеечку, а Иван положил на скамеечку уже заснувшего налима. Взял поп требник, раскрыл его и начал читать тропарь благовещения: «Днесь спасения нашего главизна…» Прочитал и отрезал себе половину налима с головой и положил в карман, а книгу передал дьякону. Иван посмотрел на иконы, перекрестился и сказал: «Знать, так тебе, господи, угодно».

Взял дьякон книгу, раскрыл и прочитал стих из Псалтыря: «Аз посреди церкви стоях…» И отрезал середину налима и так же, как поп, положил себе в карман, а книгу передал псаломщику.

Взял книгу псаломщик, прочитал стих из шестопсалмия: «И оставиша остатки младенцам своим…» Подобрал налимий хвост и сунул себе в карман.

А Иван опять перекрестился и сказал: «Знать, так тебе, господи, угодно».

Разделили попы Иванова налима и пошли потихоньку домой. Ушел домой и Иван с пустым ведерком.

Убрал церковный сторож скамеечку, запер церковь и пошел к своей старухе в караулку. Пришел и рассказал старухе диво дивное, как попы по священному писанию Иванова налима делили. «А тебе-то что-нибудь дали?» — спросила старуха. «Нет, мне не досталось». — «Как же это так, такую диковинную рыбу разделили и кусочка покушать не дали! Ступай, попроси, чтобы дали хоть кусочек покушать».

Пошел старик к попу просить кусочек налима — старухе покушать. Вошел в кухню, а у попа собрались и дьякон, и псаломщик и вместе из налима уху варят. «Я вот это, батюшка… Что же вы рыбу-то Иванову разделили, а мне и кусочка не дали покушать?» — «Но ты сам видел, Иван, как мы ее делили по священному писанию, — кому ее есть показано, тому и делили». — «Ну, хорошо, тогда и я по священному писанию: „Возлияша благодать на главы ваша…“».

И схватил Иван чугунок с ухой и опрокинул его попу на голову.

В приходе святого Николы жил один поп. У этого попа глаза были самые поповские. Служил он Николе несколько лет, до того дослужил, что не осталось у него ни кола, ни двора, ни хлеба, ни приюта. Собрал поп все ключи церковные, увидел икону Николы, с горя ударил его по плеши ключами и пошел из прихода куда глаза глядят.

Шел он путем-дорогой, вдруг идет ему навстречу незнакомый человек, старичок. «Здравствуй, добрый человек! — сказал он попу. — Куда идешь и откуда? Возьми меня к себе в товарищи». Пошли они вместе.

Шли, шли, приустали, пора отдохнуть. У попа было несколько сухариков, а у старичка — две просвирки. Поп говорит ему: «Давай съедим прежде твои просвирки, а там примемся за сухари». — «Ладно, — говорит ему старичок, — съедим просвирки мои, а твои сухари оставим на потом».