При появлении Государя двери в театральный зал отворились, и придворные стали занимать предписанные каждому места в круто поднимающемся амфитеатре. Внизу в середине на ровном полу остались пустыми ряда четыре кресел для Семьи Государя и статс-дам. Постепенно и они оказались почти заполненными гофмейстеринами старого и молодого дворов. В самом центре первого ряда были оставлены три особых кресла – для Императора, вдовствующей императрицы и молодой Государыни Александры Фёдоровны. Но кресло Аликс, ввиду её отсутствия, так и простояло всё представление пустым, вызвав в амфитеатре кое-где критический шёпот, выражающий недовольство царицей, манкирующей своими монаршиими обязанностями.

Николай Александрович остался на несколько минут в фойе, чтобы выкурить традиционную перед первым актом папиросу. К нему по-простецки, как это было принято на всех театральных представлениях, где бывал Государь, подошёл его дядя – долговязый, с маленькой головкой на узких плечах великий князь Николай Николаевич. Будучи ростом значительно выше большинства своих августейших родственников, он привык горбиться, разговаривая с ними.

Не дожидаясь угощения Государем, он достал из портсигара собственную папиросу и прикурил её от свечи, ловко поданной предупредительным камер-лакеем.

– Здравствуй, Николаша, – любезно ответил на приветствие дядюшки Николай Александрович и выразил восторг по поводу того, что они наконец смогут лично лицезреть постановку пьесы своего родственника, о которой уже так много говорилось в обществе.

Неожиданно появился Теляковский и подал сначала царю, а затем и великому князю по красочно напечатанной программке спектакля. Николай быстро пробежал её глазами и снова выразил приятное удивление тем, что три члена семьи Константиновичей исполняли роли в пьесе главы клана. Это был сам великий князь Константин Константинович – он играл Иосифа Аримафейского, его сын Константин, исполнявший роль префекта когорты, и другой сын – Игорь, которому досталась роль Руфа.

Бестактный и грубый Николаша, хотя и видел добродушно-театральное настроение своего царственного племянника, не преминул вторгнуться в него с банальной прозой жизни.

– Ники, а утвердил ли ты наш протокол совещания у Кости, где мы высказывались против материальной помощи Ольденбургским из средств наших уделов? – наклонил голову с высоты своего роста великий князь.

Государь, по своему обыкновению, не пожелал прямо ответить на резко поставленный вопрос. Свет очарования в его глазах погас, он отвёл их в сторону и безразлично сказал:

– Я положил свою резолюцию на ваш протокол… Можешь узнать у Фредерикса…

– Но всё-таки, Ники, – продолжал допытываться нахальный Николай Николаевич, – великие князья хотят знать твою позицию и надеются, что она совпадает с нашей…

Государь посмотрел совсем в сторону, в окно, где за покрытой льдом Невой тускло светились огни Петропавловской крепости. Он решил поставить наконец Николашу на место.

– Я повелел министру Двора оплатить долги Евгении Максимилиановны из доходов Моих уделов… – подчеркнул он слова «Моих уделов» и пошёл в театральный зал, давая понять Николаю Николаевичу, что хозяин в государстве он и вопрос дальнейшему обсуждению не подлежит.

Великий князь вспыхнул, как будто получил пощёчину, пожевал губами, словно посылая проклятие вслед племяннику, но на волю не вырвалось ни одного звука. С глазами, круглыми и белёсыми от ярости, дядя царя последовал за ним в театральный зал и занял своё постоянное место в первом ряду амфитеатра рядом с супругой Анастасией Николаевной. По левую руку от них, как обычно, поместились его брат Пётр Николаевич с другой черногоркой, его супругой Милицей Николаевной. Хитрые жёны братьев сразу поняли, что Государь снова чем-то сильно рассердил их дорогого Николашу, но продолжали мило улыбаться, лорнируя[83] во все стороны знакомых дам и мысленно оценивая стоимость бриллиантов, сапфиров, рубинов и изумрудов на каждой. Черногорки очень любили драгоценные камни. Особенно они завидовали государственным драгоценностям, которые носили вдовствующая императрица и их бывшая подруга – Александра Фёдоровна. Но только в сладких грёзах они могли мечтать о таких же камнях, которые были на представительницах богатейших семейств русской знати – Юсуповых, Шереметьевых, Шуваловых, Орловых, Белосельских-Белозёрских…

Государь, войдя в зал, сделал общий поклон и жестом просил гостей не вставать. В ответ по амфитеатру прошелестел дамский вздох, как бы отметивший красоту и обаяние монарха. Даже записные противницы его, как, например, гофмейстерина двора Марии Фёдоровны фон Флотова, не могли сопротивляться его очарованию.

В зале публика тихо переговаривалась, ожидая начала действия. Теляковский подошёл к царю, склонился перед ним и доложил, что вдовствующая императрица уже выехала из Аничкова дворца и вот-вот будет. Директор ожидал распоряжения начинать или обождать.

– Дождёмся её величества, – коротко подтвердил Николай и затеял разговор с Зиной Юсуповой, сидевшей на правах статс-дамы молодой Императрицы сразу за её пустующим креслом. Темой их беседы стало удаление из Императорских театров танцовщика Нижинского, который посмел слишком обнажиться в новой постановке балета «Тщетная предосторожность». Зина защищала Нижинского, а Николай подначивал её, в шутку утверждая, что вид почти голого мужского тела больше напоминает общественную баню, чем сцену божественного балета.

В лёгких разговорах пролетело несколько минут, гул в зале становился громче, как вдруг раздался тройной стук жезла церемониймейстера о пол, растворились двери наверху амфитеатра между прекрасных мраморных колонн, и появилась вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. Она, конечно, воспользовалась случаем и нарочно опоздала, чтобы вновь продемонстрировать своё величие самым эффектным образом. И она этого достигла.

Все две сотни высших придворных чинов и дам поднялись со своих мест и замерли, обратив глаза на старую императрицу – дамы в реверансе, господа – в низком поклоне.

Стройная и моложавая, выглядящая лет на двадцать моложе своих шестидесяти шести лет, старая государыня легко спускалась через шесть рядов амфитеатра по центральному проходу, сверкая своими любимыми бриллиантами сияющей, брызжущей искрами диадемы, тройным ожерельем из крупных бриллиантов, браслетами, пряжкой-аграфом[84] и даже усыпанными бриллиантами атласными туфельками – никто не посмел поднять головы. Только Ники, встав со своего кресла, спокойно ожидал, когда Maman подойдёт и займёт своё место.

«Гневная» неодобрительно посмотрела на пустое кресло Александры Фёдоровны по другую сторону от царского, скорчила почти неуловимую сожалеюще-торжествующую гримаску и, повернувшись спиной к сцене, сделала общий поклон залу.

Раздался лёгкий шум вновь занимаемых мест, и Теляковский, поймав взгляд Государя, дал знак капельмейстеру. Заиграла торжественная увертюра, написанная, как и вся музыка к спектаклю, знаменитым русским композитором Александром Глазуновым. Медленно пополз в стороны занавес, и перед зрителями восстали из библейской истории живописные городские врата Иерусалима в день торжественного входа в него Иисуса Христа.

Чарующая музыка, дивные стихи, великолепная игра актёров создавали замечательный ансамбль. Даже статисты – нижние чины Измайловского полка – вели себя на сцене столь естественно, что пресыщенная великосветская публика, привыкшая во время действия в Мариинке и Александринке чуть ли не в полный голос обсуждать новости, молчала так потрясённо, что слышно было даже движение камер-лакеев в дальних за фойе залах, накрывающих столы для чая в антракте. Только эти звуки немного нарушали иллюзию реальности происходящего на сцене.

Николай Александрович, со своей глубокой внутренней религиозностью и даже мистицизмом, буквально пил происходящее действо. Сочные и энергичные диалоги, сотворённые почти греческим гекзаметром, находили божественный отклик в его душе, а многие из них прямо ложились в память.