Почти все письма Аликс, во всяком случае самое существенное в них, крепко западали в прекрасную память Николая. Ему не требовалось листать светло-сиреневые листочки, чтобы вызвать её мысли перед глазами. Ему часто приходили на память горячие, взволнованные строки:
«…(4.XII.1916.) Я глубоко убеждена, что близятся великие и прекрасные дни твоего царствования и существования России. Только сохрани бодрость духа, не поддавайся влиянию сплетен и писем – проходи мимо них, как мимо чего-то н е ч и с т о г о, о чём лучше немедленно забыть. Покажи всем, что ты в л а с т е л и н и т в о я воля б у д е т и с п о л н е н а. Миновало время великой снисходительности и мягкости, – теперь наступает твоё царство воли и мощи! Они будут принуждены склониться перед тобой, и слушаться твоих приказов, и работать т а к, к а к и с к е м ты назначишь. Их следует научить повиновению. Смысл этого слова им чужд: ты их избаловал своей добротой и всепрощением. Почему меня ненавидят? Потому что им известно, что у меня сильная воля и что когда я убеждена в правоте чего-нибудь, то я не меняю мнения, и это невыносимо для них. Но это – дурные люди…»
«…(14.XII.1916.) Надеюсь, что неправда, будто Николаша приедет к 17-му… Не пускай его, злого гения. Он ещё будет вмешиваться в дела и говорить о Васильчиковой. Будь Петром Великим, Иваном Грозным, Императором Павлом – сокруши их всех – не смейся, гадкий, я страстно желала бы видеть тебя таким по отношению к этим людям, которые пытаются управлять тобою, тогда как должно быть наоборот… Дорогой мой, свет моей жизни, если бы ты встретил врага в битве, ты бы никогда не дрогнул и шёл бы вперёд, как лев! Будь же им и теперь в битве против маленькой кучки негодяев и республиканцев! Будь властелином, и все преклонятся перед тобой!..»
Эти слова любимой Аликс жгли его сердце. Он понимал, что гнилая атмосфера столичных интриг и сплетен нервировала его жену значительно больше, чем беспокоили его тихие отзвуки в Ставке того, что происходит в столицах. Но он всё ещё надеялся умиротворить Думу малыми уступками и своим непоколебимым спокойствием. По его мнению, которое Аликс пыталась изменить, наносить удар по внутреннему врагу было ещё рано – следовало подождать начала весенне-летнего наступления, которое само по себе перечеркнуло бы все дурацкие разговоры «общественности» и сделало бы его абсолютным господином положения. Надо было продержаться три-четыре месяца, и тогда можно было бы избежать ненужных репрессий, которые всегда претили его душе богобоязненного человека…
Ему всё-таки казалось, что перемирия с Думой можно ещё достичь, что штурмовой сигнал Милюкова 1 ноября – это просто мелкий шантаж власти, – пока 17 декабря из Петрограда не пришла телеграмма:
«Сегодня ночью зверски и подло убит Григорий Распутин…»
78
На 17 и 18 декабря в Ставке было назначено совещание верхушки всей армии и флота, на котором должны были быть подведены итоги кампании 16-го года и поставлены задачи на год 1917-й. Съехались все командующие фронтами и их начальники штабов, высокие чины из Генерального штаба, Главного артиллерийского управления и других военных ведомств. Ещё задолго до Военного Совета Николай решил сразу после него отправиться в Царское Село, где хотел провести с семьёй Рождество Христово и новогодние каникулы.
В первый день, 17-го, Военный Совет продолжался с утра до поздней ночи. Днём пришла телеграмма от Аликс, которую немедленно доложил царю Воейков. В ней сообщалось, что Григорий исчез и Императрица опасается трагического исхода. Николай, к удивлению своих свитских, из которых кое-кто также был одержим антираспутинской истерией, воспринял это сообщение почти безразлично, но велел дворцовому коменданту перенести отъезд из Могилёва в Царское Село на несколько часов ранее, чем это было назначено, то есть того же 17-го, но не поздно вечером, а в середине дня, через час после запланированного окончания Военного Совета.
17-го, после завтрака со всеми тремя главнокомандующими фронтами, совещание продолжалось ещё полтора часа и было нормальным образом закрыто.
Несколько десятков пар глаз генералов и придворных, которые неведомо какими путями узнали о том, что произошло в Петрограде, внимательно следили за всеми нюансами выражения лица и глаз Государя эти полтора дня – от получения первой телеграммы до отъезда Николая с Наследником в Императорский поезд в 3 1/2 часа. Но никто и ничего, кроме обычной спокойной сдержанности Государя, не увидел. Только великий князь Павел Александрович, находившийся некоторое время рядом с Николаем, вопреки своим ожиданиям отметить какую-то необычную печаль или глубокий траур по пропавшему Старцу, заметил, что Государь был в духе и оживлённо, даже весело говорил с генералами во время завтрака, дневного чая и обеда…
Перед отходом поезда Воейков принёс в вагон ещё одну телеграмму от Александры и её письмо, написанное вчера, где вторую половину составляли торопливые наброски карандашом:
«…Мы сидим все вместе – ты можешь себе представить наши чувства, мысли – наш Друг исчез. Вчера А. видела его, и он ей сказал, что Феликс просил Его приехать к нему ночью, что за Ним заедет автомобиль, чтоб Он мог повидать Ирину. Автомобиль заехал за ним (военный автомобиль) с двумя штатскими, и Он уехал. Сегодня ночью огромный скандал в Юсуповском доме – большое собрание, Дмитрий, Пуришкевич и т. д. – все пьяные. Полиция слышала выстрелы. Пуришкевич выбежал, крича полиции, что наш Друг убит.
Полиция приступила к розыску, и тогда следователь вошёл в Юсуповский дом – он не смел этого сделать раньше, так как там находился Дмитрий… Феликс намеревался сегодня ночью выехать в Крым, я попросила его задержать…»
Только в вагоне, в своём кабинете, где рядом с ним никого не было, Николай позволил себе снять маску равнодушного спокойствия, которую с юности вырабатывал и носил, не желая, чтобы кто-то чужой мог вторгнуться в его внутренний мир. Его лицо сразу постарело на десяток лет, лучи в глазах потухли. Морщины избороздили щёки и лоб.
«Господи! Если Григорий погиб, а о возможности покушения на него Департамент полиции предупреждал давно и даже установил ему дополнительную охрану, что же будет со здоровьем Алексея?! Как переживёт это Аликс?! А как же Его молитвы за Нас и народная мудрость, которую он приносил нам из глубинных толщ России?.. Бог даст, всё образуется ещё и Нашего Друга найдут живым и невредимым!..»
Но действительность оказалась более жестокой, чем Николай мог себе представить. Воейков, которому было приказано докладывать телеграммы от министра внутренних дел, утром 19-го представил царю пачку донесений Протопопова, из которых вытекало, что тело Старца было найдено в реке неподалёку от Крестовского острова. Григорий был многократно ранен из револьвера, получил множество ударов тяжёлым предметом по голове, связан и в живом ещё состоянии засунут через прорубь под лёд. Когда его бренные останки были извлечены полицией из-подо льда, оказалось, что его правая рука освободилась от верёвочных пут и застыла в таком положении, словно он творил крестное знамение.
Николай расстроился, представив себе эту трагическую картину. Он перешёл в своё купе-спальню, где на стене, в большом общем киоте, висели почитаемые им иконы – Фёдоровской Божьей Матери, Казанской Божьей Матери, Спасителя, Троицы, Николая Чудотворца, Сергия Радонежского, Святого Георгия Победоносца, перед которыми теплилась лампада, и горячо помолился за упокой души Друга, против которого обратилась вся злоба суетного и порочного мира.
Ещё покойный Пётр Аркадьевич Столыпин учинил расследование, создав синодальную комиссию под председательством митрополита Алексия, с привлечением экспертов-сектоведов. Комиссия Синода официально установила, что «факты об Отце Григории как члене секты хлыстов и другие, порочащие его, сфабрикованы, а «свидетели» – не существующие в природе лица. Но, несмотря на это, клевета лилась ещё пуще прежнего.
