Он очень тепло поблагодарил Кривошеина за его правильную точку зрения и сказал, что, конечно, после войны встанет вопрос о массовой раздаче государственных земель в частную собственность крестьян, когда они вернутся в серых шинелях с фронта, и надо будет вновь поднимать сельское хозяйство России и создавать средний класс сельских собственников, который станет опорой государственности на Руси. Государь порекомендовал обсудить письмо Янушкевича на заседании Совета министров и журнал этого обсуждения прислать ему для наложения соответствующей резолюции. Николай даже обсудил с министром-либералом кандидатуры на замену Маклакова, Саблера и Щегловитова, получив совет взять в министры внутренних дел князя Щербатова, юстиции – Хвостова и обер-прокурором Святейшего Синода – известного московского деятеля Самарина…
Когда Кривошеин, обласканный царём, покидал лесочек за царским поездом, он был окрылён уверенностью, что сделал правильный шаг в направлении к креслу российского премьера.
Николай был тоже очень доволен: первые дни на Ставке дали много пищи его уму. Теперь предстояло провести здесь, в специально разбитом по случаю небывалой жары шатре среди берёзового леса, заседание Совета министров, на которое уже начали прибывать члены Кабинета. Государь хотел в последний раз посмотреть на работу старого состава Совета министров, принять окончательные решения об отставках некоторых из них. Он задумал также именно в Ставке впервые публично объявить своим рескриптом на имя Горемыкина о создании Особого совещания по обороне, куда должны были войти представители банков, субсидировавших военные заводы, представители промышленности, общественные деятели, члены законодательных учреждений и высокие чины военного ведомства. Об этом он подробно говорил с Председателем Государственной думы Родзянкой и был уверен, что его согласие на столь тесное сотрудничество в Особом совещании представителей правительства, промышленников, банкиров и общественных деятелей должно быть положительно воспринято Думой.
Он собирался также затронуть вопрос о ратниках 2-го разряда, поставленный в письме Аликс, решить и некоторые другие актуальные вопросы, сведя в одном шатре упорных антагонистов – высших чинов Ставки и своих министров в своём присутствии, которое должно было показать всем, что Он не собирается выпускать вожжи из своих рук…
Всё прошло так, как он задумал. После заседания Совета министров в присутствии Государя, Верховного Главнокомандующего, начальника Штаба и генерал-квартирмейстера все остались так довольны, что Николаша публично облобызал племянника, дряхлый Горемыкин имел поползновение поцеловать руку царя, но Николай не дал, а сердечно обнял старого и верного премьера, который во всех словесных баталиях министров всегда твёрдо оставался на его стороне.
Вот только события на Северо-Западном фронте начинали принимать опасный характер. Становилось ясно, что вскоре русским войскам придётся оставить Варшаву и с позором уйти из Царства Польского, несмотря на гордый Манифест к полякам, который издал менее года тому назад великий князь Главнокомандующий. Именно поэтому Государь всё оттягивал момент нового важного, а может быть, и последнего решающего разговора с Николашей. Но время, которое Николай отвёл для нынешнего пребывания на Ставке, истекало. Дальше ждать было нельзя.
Великий князь тоже понимал, что второй неприятный разговор с племянником должен вот-вот состояться. Поэтому он заблаговременно обсудил со Станой и Милицей по прямому телефонному проводу, установленному между его вагоном в Ставке и Покровским монастырём в Киеве, где квартировали его жена и свояченица, какую линию ему принять в важной беседе с Ники. Посовещавшись, решили, что «лучшая оборона – это наступление», и если Ники начнёт хоть в чём-то упрекать Николая Николаевича, то тут же нанести ему удар докладом Джунковского об Аликс и Распутине, заставить вызвать в Ставку и Александру Фёдоровну, чтобы она начала оправдываться, а если удастся, захватить её и заточить в один из северных монастырей… Что делать с самим Государем – покажут обстоятельства, но не выпускать его из Ставки до тех пор, пока он не примет требования, предъявленные Верховным Главнокомандующим: повешение или ссылка в Сибирь ненавистного Гришки, полное отстранение Аликс от всех государственных дел, в которых она стала принимать теперь активное и не в пользу Николая Николаевича и его сторонников участие, укрепление режима власти Верховного Главнокомандующего и распространение её не только на прифронтовые губернии, но на всю империю…
64
В конце июня в Барановичах было жарко и душно. Великий князь вынужден был отлучиться из Ставки на совещание командующих фронтами в Седлеце, где Алексеев потребовал у Николая Николаевича для своего фронта свободы манёвра и отмены негласного приказа «непременно удерживать Варшаву». Верховный Главнокомандующий, как обычно, согласился с тем из генералов, кто убеждал его последним. Точка зрения Алексеева, таким образом, победила. Теперь великому князю предстояло объяснить Государю причины предстоящего оставления Варшавы.
Каждый вечер, как обычно, с фельдъегерской почтой приходили сиреневые конверты от дорогой Аликс, и Николай с большим удовольствием узнавал самые свежие новости из дома, о милых детях, и из Царского Села, куда всё-таки стекалась интересная информация о жизни столицы и верхушки общества. Иногда Аликс писала ему и о государственных делах. Одно из писем очень насторожило Императора, особенно когда он соотнёс его со своими размышлениями о предстоящем разговоре с Николашей.
Сначала Аликс поинтересовалась тем, как он доехал до Беловежа в одной из своих вылазок из Ставки к войскам и не отложил ли он в связи с этим своё возвращение домой?
Затем пошёл текст, над которым Николаю пришлось поломать голову:
«Не можешь ли ты опять уехать, как будто в Беловеж, а на самом деле куда-нибудь в другом направлении, не сказав о том никому? Николаше нечего об этом знать, а также моему врагу Джунковскому. Ах, дружок, он нечестный человек, он показал Дмитрию эту гадкую, грязную бумагу (против нашего Друга), Дмитрию, который рассказал об этом Павлу и Але. – Это такой грех, и будто бы ты сказал, что тебе надоели эти грязные истории, и желаешь, чтобы Он был строго наказан.
Видишь, как он перевирает твои слова и приказания – клеветники должны быть наказаны, а не Он. В ставке хотят отделаться от Него (этому я верю), – ах, это всё так омерзительно! Всюду враги, ложь. Я давно знала, что Дж. ненавидит Гр. и что Преображенская клика потому меня ненавидит, что чрез меня и Аню Он проникает к нам в дом…»
Возмущение поднялось в душе Николая. Он вспомнил всю эту грязную историю, которой, как казалось ему, он положил конец, но на самом деле она, как выяснилось, только разгоралась. Ещё 1 июня к нему напросился с докладом генерал Джунковский, товарищ министра внутренних дел и шеф Отдельного корпуса жандармов. Джунковский был в молодости офицером Преображенского гвардейского полка, к которому Государь питал особую слабость и поэтому всегда отличал служивших в нём.
Шеф жандармов сделал обычный доклад, но оказалось, что главное, с чем он прибыл к царю, были новые нападки на Распутина, причём Николай уже заранее знал всю интригу, идущую от великого князя Николая Николаевича. В конце прошлого года дядюшка через своего заведующего хозяйством полковника Балинского обратился к жандармскому генералу Белецкому, подчинённому Джунковского, и просил дать компрометирующие материалы о Григории Распутине. Белецкий такие материалы дал, но заранее доложил об этом Государю и сработал их так топорно, что у всякого нормального человека они были способны вызвать только недоверие и отвращение к их авторам. Но Джунковский и великий князь сразу пустили их в оборот, а к июню шеф жандармов затребовал у своих подчинённых новых компромете против Старца и получил из Москвы, от тамошнего начальника Охранного отделения Мартынова, странные для опытного полицейского записки. Через десять недель после посещения Распутиным Москвы Мартынов прислал Джунковскому бумагу, в которой не только изложил стандартный набор вымыслов о пьянках Отца Григория и его разгуле с женщинами, но и якобы действительную историю скандала, устроенного Распутиным в московском ресторане «Яр». Мартынов писал со слов полицейского пристава Семёнова, что Распутин в пьяном виде позволял себе скабрёзные высказывания о личности царицы и её дочерях, пренебрежительно говорил о самом монархе. В завершение докладной записки начальник Охранного отделения сообщал, что Отец Григорий обнажал будто бы свои половые органы перед певичками и в таком виде продолжал вести с ними прелюбодейные разговоры…