Государыня обнаружила в себе не только душевную склонность к профессии сестры милосердия, но и выдающиеся административные способности. Она организовала в Царском Селе и дотошно руководила особым эвакуационным пунктом, в который входило 85 лазаретов и госпиталей, открытых во дворцах Красного и Царского Села, Павловска, Петергофа, Гатчины и их округе – Саблине, Луге и других местах. Этот образцовый эвакопункт обслуживали 20 санитарных поездов Её имени и имени Дочерей царя, санитарные автомобили, в которые были превращены многие моторы собственного царского гаража…

Александру радовало, что её примеру последовал высший свет. Великие княгини и известные дамы быстро сделали своей модой оборудование санитарных поездов и посылку их на фронты, посещение госпиталей в элегантных серых платьях с белыми косынками, украшенными красными крестами… Они приносили раненым воинам расшитые кисеты и другие мелкие подарки, жалостливо щебетали в госпитальных палатах, жеманно закатывая глаза и любуясь сами собой. Иногда жертвовали большие деньги на содержание лазаретов, приобретение белья, медикаментов…

Но были и исключения из этого соревнования дамского тщеславия. Среди них – великая княгиня Мария Павловна Младшая. Она, так же как и Александра Фёдоровна, бросила петербургский комфорт и патриотическую болтовню в салонах, открыла на свои средства госпиталь во Пскове и самозабвенно отдалась работе в нём в качестве сиделки. Государыня очень одобряла Мари и даже просила Ники наградить её военным орденом…

Но только Императрица, две старшие великие княжны и фрейлина Вырубова окончили настоящие фельдшерские курсы, получили из рук профессора княжны Гедройц, ворчливой и вечно недовольной старой девы, красные кресты и аттестаты на звание сестёр милосердия военного времени и, без всяких скидок на высокий сан, влились в персонал госпиталя, оборудованного Государыней в Фёдоровском городке Царского Села…

Высший свет Петербурга и Москвы, хотя и сделал модой то, что царица и её Дочери совершали от души, всё-таки нашёл повод бросить камень в не любимую им Александру Фёдоровну. В салоне Марии Павловны Старшей, обожавшей показываться на публике во время прибытия в Питер санитарных поездов или фотографироваться с британским послом сэром Бьюкененом в благотворительном госпитале, открытом в столице на Неве её друзьями из высших сфер Англии, выражали недовольство каждым шагом молодой Государыни. Острое чувство зависти к душевной щедрости царицы, видимой теперь всеми, сжигало Михень и Даки. Виктория Мелита, продолжавшая люто ненавидеть Александру, так же как и её свекровь, однажды во время ужина для широкого круга приглашённых, когда кто-то из неопытных гостей осмелился за столом одобрительно высказаться о тяжкой ноше царицы в госпитале, бестактно перебила простофилю и сварливым голосом, так подходящим к угловатым чертам её лица, заявила:

– Это ужасно!.. Её Величество очень плохо воспитывает своих дочерей!.. Как могут девушки изучать анатомию мужчины и видеть рядом с собой такое количество голых мужских тел!.. Это безнравственно!.. Ведь великие княжны, наверное, должны быть целомудренными, если мечтают о чистом и возвышенном браке!.. Фи! Я не ожидала такого от Аликс! Её бабушка, королева Виктория, давшая ей такое строгое воспитание, наверное, переворачивается в гробу от подобного бесстыдства…

Гробовое молчание гостей было ответом на смелое высказывание бывшей золовки Императрицы. Хозяйка дома сразу уловила бестактность этого высказывания и попыталась отвлечь общество от опасной темы рассказом о шведских газетах, где печатаются сообщения о начале голода в Германии, лишённой теперь русского хлеба и сибирского масла. Спасительный слух был подхвачен с патриотическим оживлением, тем более что перемены яств и вин на столе Владимировичей свидетельствовали о совершенно противоположной ситуации в России.

Но жук в ухо тех, кто хотел услышать что-то новенькое про молодую Государыню, был запущен. Он начал жужжать и делать дело, к которому так стремились очень многие в таких же салонах, как и у тёти Михень.

С самых первых дней начала настоящих боевых действий Государь хотел отправиться на Ставку и посетить передовые линии доблестных войск. Однако его принципы, согласно которым он не вмешивался в распоряжения специалистов, избранных им для ведения какого-либо дела, не позволяли ему приехать незваным на Ставку, поскольку это могло быть расценено как вмешательство царя в функции Верховного Главнокомандующего. А посему он ждал приглашения великого князя Николая Николаевича. Но дядя Николаша отнюдь не спешил с приглашением, хотя знал о нетерпении Государя повидать войска в боевых делах, для которых их и готовили.

Императору регулярно приходили с фельдъегерями большие синие пакеты из Барановичей, опечатанные красными сургучными печатями. Но, кроме маловразумительных докладов о прибытии из тыловых военных округов второочерёдных дивизий и команд запасных, о передвижениях наших войск и редких сообщений из источников французской разведки о дислокации противника, подписанных начальником штаба генералом Янушкевичем, в синих конвертах ничего не было.

Государь старательно отмечал флажками по карте, висевшей у него в библиотеке, заменявшей ему кабинет, расположение наших армий и корпусов, рисовал красными карандашами привычные по курсу Академии Генштаба стрелы, отмечавшие направления нашего движения на противника, сообщаемые ему из Ставки, и синими карандашами – встречные «ходы» неприятеля.

Когда он размышлял у этой карты в тиши своего кабинета и читал доклады Янушкевича, то ему начинало казаться, что Николаша напрасно распыляет силы в трёх расходящихся направлениях – на Берлин, на Кенигсберг в Восточной Пруссии и на Австрию.

Не так давно Государь согласился с военными, что обстановка Русского театра войны настоятельно требовала наступления на Австро-Венгрию. Потом французский Генеральный штаб устроил панику и ещё до начала войны, на франко-русском совещании в Шантильи, убедительно доказал, что общие интересы союзников могут потребовать энергичной атаки русской армии на Германию ради спасения от разгрома Франции. Французы согласились тогда ещё с одним, восточнопрусским направлением удара…

Поэтому в новом стратегическом плане войны Генштаба, подписанном Николаем, фигурировал в качестве второго направления наступления поход на крепость Кенигсберг. Но если иметь в виду наступление на Берлин от Варшавы, которого теперь требовали французские союзники и телеграфно, и устами посла Палеолога, следовало бы отказаться от операционного направления на Кенигсберг в пользу сосредоточения больших сил против Берлина… Николаша, ломая своей волей стратегический план «двух направлений» – австрийского и восточнопрусского, добавил к нему ещё и третье, то есть совершенно не подготовленный удар на столицу Германии.

Государь нимало удивился у карты такому распылению сил, взятию их с утверждённого главного направления и переводу туда, где не было создано ещё кулака армий и корпусов для наступления, а торчали лишь растопыренные пальцы второочерёдных дивизий…

И хотя сомнения в правильности нового плана кампании, намеченного Николашей и его начальником штаба генералом Янушкевичем, время от времени просыпались в душе царя, он считал для себя невозможным вмешиваться в работу Ставки и хотел их высказать амбициозному дядюшке не в переписке, а тактично скорректировать с глазу на глаз при встрече в Барановичах..

10 августа, в воскресенье, Николай получил из Ставки доклад, в котором Верховный Главнокомандующий вскользь сообщал об удачном окончании на немецкой территории, под Гумбинненом в Восточной Пруссии[129], двухдневных боёв 1 –й армии против двух с половиной германских корпусов, отошедших на запад. Царь и представить себе не мог, что его любимый дядюшка Главнокомандующий, из-за личной неприязни к одному из участников сражения под Гумбинненом, генералу Епанчину, будет всячески преуменьшать победный исход этого дела, повернувшего собой весь ход войны не только в этой первой кампании русской армии, но и на последующие годы…