А эти бесконечные истории с евреями, которых он ненавидит и поэтому сотнями тысяч беззаконно высылает из прифронтовой полосы как якобы шпионов, а сотни отдаёт под суд и казнит, не имея никаких доказательств их преступлений!.. Но эти несчастные сотни тысяч насильственно высланных евреев – ведь они после войны получат от меня равные права, будут такими же подданными, как и все остальные, но в сердце сохранят зло из-за него ко всей России! Нет! Я ему запрещу эти жестокие высылки и суды, прикажу Горемыкину принять соответствующее предписание правительства… Ведь Глас Народа устами Друга ясно прозвучал: «Все люди одним Богом сделаны – потому почто их обижать…» И вообще, с Николашей нужно будет в этот раз очень серьёзно поговорить, а если это не поможет, то и сместить его с Верховного командования…»

Короткий состав царского поезда из семи синих лакированных вагонов с золотыми орлами между окон мчался на юг, легко влекомый двумя мощными паровозами. Из багажного вагона принесли ленту с аппарата Графтия, записывающего скорость хода. На многих отрезках пути она превышала сотню вёрст в час.

Становилось жарко. Государь с лёгким вздохом отложил в сторону портфель с письмами Аликс и вызвал камердинера Тетерятникова, чтобы тот приготовил ему переодеться из суконной гимнастёрки в холщовую. Между тем тени за окнами вагона заметно удлинялись не только от скорости, но и от солнца, клонившегося к горизонту.

Рана на ноге у Петра плохо заживала, но, слава Богу, опасность гангрены миновала. Ему сделали несколько операций, в том числе и на правом коленном суставе. Поручик два месяца лежал в одной из офицерских палат, устроенных в Большом Екатерининском дворце. Когда же его молодой и тренированный организм начал побеждать и слабость от ран, и последствия контузии, Георгиевского кавалера по просьбе царицы – сестры милосердия перевели в более уютный и удобный лазарет для раненых воинов их императорских высочеств великих княжон Марии Николаевны и Анастасии Николаевны, что был оборудован на личные средства двух царских Дочерей в первые дни войны в одном из новёхоньких зданий Фёдоровского городка.

Александра Фёдоровна выхаживала его как сына. Её руки, казалось Петру, снимали боль при перевязках. Императрица – сестра милосердия совершенно не стеснялась прочищать и обрабатывать самые тяжёлые гнойные и гангренозные раны у солдат и офицеров, попадавших в Её госпиталь, принося облегчение страданий и утешение даже тем, кто уже потерял надежду выжить. Она делала это совсем не в поисках популярности, а по велению своей души.

Супруга царя, неузнанная в своём сером наряде и глухом капюшоне сестры милосердия, могла омывать раненых, сбривать перед операциями волосы на солдатских и офицерских головах и телах. Она не обращала внимания на трупный запах, идущий из госпитального морга, удушливые пары хлороформа в операционной, синеву пятен от йода, покрывавших её длинные, когда-то ухоженные кремами и бальзамами музыкальные пальцы… Теперь из-за усталости она не музицировала дома по вечерам, как бывало прежде, но очень любила слушать игру на рояле в четыре руки дочерей или Татьяны с Аней Вырубовой…

Когда сознание поручика стало проясняться, Пётр не уставал поражаться тому, что эта застенчивая, гордая и замкнутая в дни мира женщина здесь, в госпитале, становилась открытой, заботливой и доброй – настоящей сестрой каждому несчастному раненому солдату и офицеру.

Однажды в палату, где лежал уланский поручик, положили юношу, корнета Елисаветградского гусарского полка, шефом которого была великая княжна Ольга. Царская Дочь, придя на своё дежурство, сразу же узнала бедного мальчика, который уже в дни войны закончил ускоренный курс юнкерского училища и получил производство в её полк. Корнет Эдельштрем лежал теперь в её отделении, весь серый от потери крови и от страха.

Как Ольге тут же сообщил дежурный врач, ранение корнета сначала считалось пустяковым – пуля «всего лишь» пробила ему ладонь. Но в рану попала земля – точно так, как и у Петра, – и корнету на позициях сделали перевязку. Когда военно-санитарный поезд доставил юношу в госпиталь Царского Села, врачам почудился трупный запах из-под бинта. Княжна Гедройц и два других хирурга устроили консилиум, определили, что это – начало гангрены, и ампутировали ему ладонь. Ассистировала при операции Александра Фёдоровна.

Наутро, когда он стал приходить в сознание после наркоза, царица пришла в палату, подсела к его кровати, склонилась к несчастному мальчику, обняла и поцеловала его, а затем принялась его утешать и успокаивать, как своего собственного ребёнка.

«Вероятно, болезнь Цесаревича и его страдания настолько укрепили в её душе струны сочувствия и утешения, что её материнское сердце глубоко страдает и за нас, доселе незнакомых ей простых российских воинов!..» – подумал тогда поручик Лисовецкий. С каждым днём, ощущая на себе и на своих товарищах по несчастью искреннюю заботу, сердечную боль и сочувствие этой женщины – матери пятерых детей, Пётр проникался к ней всё большим уважением и сыновьей любовью…

…Через три дня, проснувшись утром, юноша вдруг снова почувствовал из-под повязки трупный запах. Сестра милосердия Ольга Николаевна, дежурившая в тот час, как могла, подбодрила его и немедленно пригласила княжну Гедройц. В тот же день гусару ампутировали руку до локтя. И опять Императрица – сестра милосердия пришла к несчастному юноше, помолилась у его постели, словно расстроенная мать, утешала и подбадривала…

Хотя Петру в этот и другие дни почти не досталось внимания Императрицы – она была поглощена тем, как успокоить юного корнета, он всей душой был рядом с ней, и ему было тем более страшно и жалко соседа по палате и себя, ибо княжна Гедройц пока не утверждала никакого положительного прогноза по поводу его собственных ран.

Он боялся такой же участи и для себя. Его пугало даже то, что, узнав о случае с гусарским корнетом, его дед Ознобишин стал приезжать к нему на побывку почти каждый день и не очень искусно отвлекал его от чёрных мыслей своими стариковскими разговорами. Только Татьяне, когда она появлялась у постели Петра, не надо было ничего говорить, чтобы поручик забывал о своих болях, операциях и контузии. Ему достаточно было просто положить руку на её ладонь, которой она старалась определить по его лбу, нет ли у него жара, – и наступало спокойствие и счастье…

Вся палата, Государыня и Её Дочери – сёстры милосердия, княжна Гедройц, персонал госпиталя – словом, все чуткие и душевные люди, которые окружали несчастного корнета, с мучительной тревогой следили за тем, как юноша звал сестру, чтобы вместе с ней проверить, не слышен ли опять трупный запах из-под бинтов. И ужасное свершилось… Гангрена пошла дальше…

Через четыре дня, вечером, дежурный хирург побледнел, когда ощутил этот тревожный запах. Он пытался сначала уверить корнета, что это мнительность, что всё будет хорошо, но на следующее утро молодого человека увезли на операцию и вылущили весь остаток руки до ключицы. Ассистировала хирургам сестра милосердия Александра Фёдоровна, стерилизованные инструменты ей подавала её дочь. У обеих глаза были полны слёз, но они твёрдо держались и чётко и споро выполняли свои обязанности. Когда надо было принимать от хирургов гнойные и омертвевшие части ампутированной руки, царица мужественно подставляла белые эмалированные корытца, а великая княжна, собрав всю свою волю в кулак, относила жуткие остатки дежурным санитарам…

Ещё через два дня стало ясно, что гангрена не остановилась. Юноша умирал. Когда в палате не было никого из персонала, он иногда рыдал, иногда только всхлипывал, но так трагично, что раненых пробирало смертельным холодом до костей.

Царица и её старшие дочери каждый день проводили по много часов подле его постели. Тогда корнет глухо молчал, закрывая глаза, чтобы ставшие такими близкими ему эта пожилая женщина и две юных сестры милосердия могли держаться так же стойко, как и он.

Когда Государь прибыл из Ставки на несколько дней в Царское Село, Александра Фёдоровна рассказала ему о мужественном и несчастном юноше. В тот же день Николай Александрович пришёл в госпиталь и первым делом вошёл в палату, где лежали Пётр и гусарский корнет.