– Все вожжи должны быть в наших руках. Нельзя допускать того, чтобы стихия улицы, толпы получила власть, отодвинув нас, первых людей общества… Ежели мы сами не сорганизуемся, не объединим верхушки наших партий дружескими узами, то вызванная нами стихия не только может свалить негодное правительство и самодержавие в целом, но и разорвать нас в клочья… Вспомните, как крестьяне жгли дворянские имения и как нашему добру досталось тогда… сколько мы потеряли, а приобрели только пустую бумажку – Манифест 17 октября!..
Коновалов снова сверкнул глазами, на этот раз в сторону Гучкова. Ему показалось, что Гучков помянул девятьсот пятый год в другом контексте, чем он сам, далеко не случайно.
«Хорош гусь! – подумал Коновалов. – Сам создал и возглавил «Союз 17 октября», был на одной стороне с Государем, пока тот не осадил его, а теперь называет Манифест, который всё-таки дал некоторые основы парламентаризма, пустой бумажкой! Хотел бы я посмотреть, как без Манифеста он осмелился бы даже на этот обед прийти и против царя высказываться… А потом, разве он не понимает, что если Николай отдал Думе все решения по бюджету страны, то есть давать или не давать деньги, самое главное в жизни, сколько и на какие статьи, то он отдал нам и главную власть – власть денег… Не-ет! Александр Иваныч явно решил со мной побороться за лидерство!.. Ну что ж! Посмотрим, чья возьмёт!» – со спортивным азартом решил Коновалов.
Гучков тем временем решил перевести тему разговора на более конкретный предмет, чем воспоминания о революции девятьсот пятого года.
– Господа! К сожалению, Михаил Владимирович Родзянко не смог приехать и передаёт москвичам сердечный привет! – сделал он движение рюмкой водки и оглядел присутствующих.
Дико заросший бородой и широкоплечий Челноков благодарственно от имени москвичей приподнял свой зад над стулом и сделал полупоклон. Его глазки при этом хитро блеснули, и Гучков понял, что городской голова первопрестольной правильно оценил отсутствие Председателя Думы на обеде, куда были приглашены все главные оппозиционеры Государю Императору. «Родзянко не хочет лишний раз демонстрировать своё истинное отношение к Царской Семье!» – вот что скрывалось за блеском глаз Челнокова.
– Он просил меня передать содержание своего разговора с Николаем Александровичем по поводу Распутина, – торжественно продолжил Гучков. Общество, которое уже успело насладиться румяным поросёнком, приостановило работу челюстей и навострило уши.
Всё, что рассказывал Родзянко Гучкову в ночь после визита в Александрию, прочно врезалось в память Александра Ивановича вместе с текстом секретного доклада Столыпина царю, который он получил тогда же от Председателя Думы. Ни Родзянко, ни он, Гучков, и не думали проверять те «факты», которые были собраны в докладе Столыпина. Всё это было представлено собравшимся в таком чудовищно искажённом виде, в каком это было нужно «общественности». Со смаком, с фанатическим блеском в глазах излагал Гучков эту историю и видел, что злые семена падают на хорошо унавоженную почву. За столом сидели люди, убеждать которых было не надо. Поэтому Гучков в заключение решил предложить им некий план дискредитации монарха, основанный на любви Государя и Государыни к Распутину и зародившийся у него после беседы с Родзянкой.
– Господа! Исходя из того, что Императору весьма неприятны все разговоры о Распутине и он не желает, чтобы лезли в его частные дела, мы должны усилить наш натиск на самодержавие именно в этом направлении, – с пылом принялся развивать свои мысли Александр Иванович. – Только как следует ударив Распутиным по царице, мы сможем поколебать трон Николая и посадить на его место более покладистого Романова. Но самое печальное, – продолжил Гучков, – что наш народ заснул: ни в крестьянстве, ни в рабочем сословии, ни в торгово-промышленных кругах не наблюдается никаких предпосылок к бунту – и всё это потому, что народ мало знает о Распутине, поскольку, во-первых, мало кто из народных кругов читает наши газеты «Голос Москвы», «Биржевые ведомости», «Утро России» и «Петербургский курьер», где изо дня в день мы ведём кампанию против этого Старца и его связей с «молодым» Двором… во-вторых, многие в церковных кругах и в публике считают не без оснований, что слухи, публикуемые в газетах против Распутина, – выдумки расстриги Илиодора и его покровителей, епископов Феофана и Гермогена…
По секрету скажу вам, друзья, что они в общем-то правы. Так, недавно владыко Тобольский бросил в печку доклад одного из своих священников, который тот писал три месяца и собрал в нём все слухи из родного села Распутина Покровское. Епископ Антоний сказал при этом автору доклада, что всё это – сущее враньё. Стало быть, мы не добились ещё того, чтобы слова «Распутин» и «разврат» стали синонимами…
Гучков на секунду задумался, ковырнул вилкой в поросёнке, но есть не стал, а продолжил свою речь:
– Конечно, вы все знаете, что не только в высшем свете Петербурга, но и вообще в столичных обществах царят бесстыдные распутство и эротика. Читающая публика заглатывает моментально всё, что хоть чуть-чуть сдобрено эротикой. Порнография, картинки художника Бердслея и всякие жиголо пользуются громаднейшим успехом… содомский грех в высшем свете Петербурга считается чуть ли не доблестью… – хмыкнул в бороду Гучков. – Поэтому я и предлагаю усилить нажим именно по этой линии на царицу и Гришку, – твёрдо, даже резко предложил Александр Иванович. – Мы уже добились большой победы и через Максима Горького сумели переправить в Норвегию расстригу Илиодора. Ему приказано писать книгу про Распутина и Александру Фёдоровну, куда он должен вставить все свои эротические фантазии. Пусть он больше пишет о половой распущенности «старца» и самой царицы… да хоть бы и о половом психозе! Истеричные дамочки в Петербурге будут только радоваться этим сплетням… Я вам скажу, сам «буревестник революции» недавно пустил слух о том, что отцом Цесаревича был не кто иной, как Гришка Распутин! Представляете, и все ему поверили, хотя известно, что Распутина подставила Царской Семье черногорка Милица в ноябре девятьсот пятого года, когда Наследнику Цесаревичу было уж год с лишком! А теперь Горький готов помочь расстриге и книгу написать, и устроить её за границей. Ну, а мы тут уж расстараемся и так поддадим жару, что Николашке с его немкой тошно станет! – продолжал распалять себя и слушателей Гучков.
Но не всем была по душе его столь бурная ненависть к царю и царице. Бесстрастный по-английски Коновалов только поднял вопросительно бровь, слушая излияния тёзки. Молодой и лощёный красавец Терещенко тоже оставался невозмутим, считая ниже своего достоинства реагировать на столь пылкие высказывания политика, который по своему положению должен обладать холодной головой.
Простодушный, в отличие от своего старшего брата Павла, Степан Рябушинский, которого за глаза называли Стёпкой и в грош не ставили, слушал откровения Гучкова с открытым ртом. Но неожиданно он прервал Александра Ивановича наивным вопросом:
– А вдруг Государь поймёт опасность дружбы с Гришкой, удалит его от себя и прикажет заточить в монастырь? Что тогда? Вся драка кончится?
Гучкову такой оборот событий, видимо, не приходил в голову. Он поджал губы и вопросительно оглядел собравшихся.
На помощь коллеге срочно пришёл Маклаков. Василий Алексеевич был также известен своей беззаветной храбростью в думских сражениях с правительством. Особую пикантность его громогласной оппозиции придавало то, что он был родным братом недавно назначенного министра внутренних дел и шефа жандармов Николая Алексеевича Маклакова, который по должности обязан был бороться с оппозицией, тем более такой, которая вынашивала революционные планы. Естественно, Василий Алексеевич черпал из общения с родным братом кое-какую деликатную информацию, которая в думских кругах ценилась особенно высоко и придавала авторитет депутату Маклакову.
– Нам нечего беспокоиться, господа, что Николай отошлёт Распутина в монастырь и тем самым закроет весь ход нашей… – Он хотел сказать слово «интриги», но столь циничное откровение даже ему показалось неприличным, и он, пожевав губами, подобрал подходящее: – …борьбы.
