После того как Михаил Владимирович Родзянко побывал в Коттедже у Государя, он счёл возможным в тот же вечер нарушить слово, данное Николаю Александровичу, держать в секрете содержание их беседы и, особенно, конфиденциальный доклад Столыпина, переданный Председателю Думы для проверки. Не для того он ходил к Государю, чтобы не заработать аплодисментов «прогрессивной» части общественности. Для начала он пригласил к себе в Таврический дворец самых близких ему депутатов-фрондёров и Гучкова. Здесь и живописал им с подробностями о состоявшемся в Коттедже разговоре. При этом громогласный трибун постарался приукрасить собственную позицию, изрядно приврав и сместив акценты так, чтобы выставить себя заведомым победителем в споре с Государем о Распутине. Одновременно Михаил Владимирович пригласил с полдюжины штатных переписчиков Думы, которые за ночь скопировали в нескольких экземплярах секретный доклад.
Александр Иванович Гучков, разумеется, получил от своего друга Михаила Владимировича текст доклада Столыпина в своё полное распоряжение. Из слов Председателя Думы он сделал к тому же вывод о тех деталях обсуждения, которые были особенно болезненны для Императора. Надо было что-то делать, чтобы эффективно использовать всю эту информацию.
Гучков решил, и Родзянко его предложение одобрил, созвать в Москве совместное совещание москвичей и петербуржцев для выработки единой позиции и стратегического плана на дальнейшее.
Учитывая слежку Департамента полиции за всеми видными оппозиционерами, Александр Иванович решил действовать осторожно. Он вызвал по телефону первопрестольную столицу, заказал соединить себя с Пал Палычем Рябушинским, признанным главой московских купцов и промышленников, и стал ждать, пока телефонная барышня не разыщет его старого друга и конкурента. Ввиду позднего часа Пал Палыча быстро отыскали дома.
Ведомым только ему и Рябушинскому условным языком Гучков изложил ситуацию, складывающуюся после встречи Родзянки с царём. Пал Палыч понял его с полуслова и пригласил Александра Ивановича вместе с его петербургскими коллегами прибыть в Москву, чтобы отобедать вместе в честь праздника Преображения Господня 6 августа.
Повод для встречи был хорош. Никаких подозрений он не должен был вызвать ни у Государя, ни у Отдельного корпуса жандармов, тем более что начальник этого корпуса и товарищ министра внутренних дел генерал Джунковский был своим человеком и для московских врагов Государя, вроде Гучкова, и для скрытых покамест его недоброжелателей, какими были великий князь Николай Николаевич и родная сестра царицы великая княгиня Елизавета Фёдоровна. Да и вообще этот угодливый жандармский генерал никогда не посмел бы причинить малейшие неприятности сразу такому большому числу влиятельнейших москвичей и петербуржцев, даже если все филёры Московского охранного отделения завалили бы его своими рапортичками о государственной измене деятелей общественного «прогресса».
…Во вторник, шестого числа, одна из новых архитектурных жемчужин Москвы – особняк на Малой Никитской Степана Павловича Рябушинского, родного брата могущественнейшего Пал Палыча, особенно ярко сиял электрическим светом. Именно сюда, в нарядный дом своего брата, богатейший человек первопрестольной столицы позвал своих гостей.
Учитывая, что это было скорее деловое совещание, чем праздничный обед, собрались без дам. В Москве, с её патриархальной жизнью купцов и старосветских помещиков, мужчины чувствовали себя ещё владыками и не всегда допускал жён в свою товарищескую среду. Особенно если дело было в том, чтобы попить и погулять за щедрым московским столом.
Многие из новоявленных петербуржцев, сбиравшихся сегодня на Малую Никитскую, до избрания в Думу были истинными москвичами. Среди них Александр Иванович Гучков был записан в московских книгах не только как купеческий сын, но сам купец первой гильдии. Он происходил из старообрядческой семьи. В его московском доме сохранился нетленным старинный уклад жизни – вплоть до традиционного запаха деревянного масла и слуг, одетых в рубахи и сарафаны. Но он нарушил одну из первых заповедей старообрядца и был женат гражданским браком на некоей мадам Зилотти.
Теперь, направляясь в пятидесятисильном «рено» к Рябушинским, облачённый в строгий фрак, с цилиндром на крупной породистой голове, обрамлённой хорошо подстриженной короткой седоватой бородкой, он мечтал о том, чтобы пообедать по-московски, и надеялся, что Пал Палыч, большой знаток русской кухни, угостит их так, что затмит знаменитые «вторничные обеды» в Купеческом клубе или на масленицу в трактире Тестова.
Рослый швейцар, с бритым лицом, в цилиндре и ливрее с позументами, стоял у отворённой двери массивного, прихотливо асимметричного крыльца. Старообрядцу Гучкову не нравился архитектурный стиль модерн, но особняк Степана, в котором он бывал не единожды, не производил на него отталкивающего впечатления, как иные здания в Москве и Петербурге, построенные в этом стиле. Видимо, талант Шехтеля создал даже в нелюбимом стиле модерн вполне приемлемое жилище. Вылезая из мотора, Александр Иванович отметил про себя эту мысль и неожиданно в лучах вечернего солнца углядел на доме деталь, которую не замечал раньше.
На светлом глазурованном кирпиче, которым была облицована стена, Гучкову вдруг бросился в глаза широкий фриз с изображением ирисов, охватывающий здание поверху и подчёркивающий квадраты больших окон на глади стен.
«Чтобы не отстать от времени, надо заказать что-нибудь Шехтелю… Только чтобы он не очень изламывался…» – мелькнула хозяйственная мысль у Александра Ивановича. Но тут же, при входе в дом, его внимание переключилось на гостей.
В небольшой прихожей, отделанной деревом и большим витражом по верху стены, отделяющей её от вестибюля, прихорашивался у зеркала, оставив свой цилиндр на вешалке, щуплый лысеющий князь Львов. Он расчёсывал свою небольшую клинообразную бородку и приглаживал завитки волос на затылке. Увидев в зеркале отражение Гучкова, князь восторженно всплеснул руками и бросился к Александру Ивановичу лобызаться по-московски. Затем вдвоём, не толкаясь в широкой двери, они прошли в главный холл.
Здесь, на фоне светлой, из полированного песчаника главной лестницы, парапет которой изощрёнными и изысканными волнами как бы струился со второго этажа на первый, стояли в чёрных фраках, как грачи на песке, почти все гости. Не хватало, как заметил Гучков, только московского городского головы Челнокова.
На левом фланге, у распахнутых дверей буфетной комнаты, Пал Палыч Рябушинский, человечек маленького роста, с поднятым высоко непропорционально большим для его фигуры задом, ощеривая два передних, как у зайца, зуба и двигая большими оттопыренными ушами, давал последние наставления пожилому седовласому артельщику в белоснежной рубахе тончайшего голландского полотна и таких же шароварах. На его ногах были мягкие полусапожки, в которых хорошо было бесшумно скользить по паркетам.
Рядом с Пал Палычем, оборотясь к нему спиной, вёл беседу с петербургским гостем, депутатом Думы Василием Алексеевичем Маклаковым, его брат Степан Палыч Рябушинский. Фрак на Маклакове был какой-то старый и помятый, и весь он, от заросшей волосами головы, явно давно не стриженной, до кривых ног в слишком узких, как панталоны, брюках, производил несвежее и неопрятное впечатление. Павел Николаевич Милюков, на плоском лице которого поблёскивали над топорщащимися седыми усами два стёклышка пенсне, с вниманием прислушивался к их разговору.
Молодой и говорливый депутат Керенский[70], представлявший в Думе «трудовиков», а на самом деле бывший эсером, с грубыми и резкими чертами лица, короткой причёской бобриком, во фраке и белой манишке выглядел значительно импозантнее, чем в цивильных одеждах на паркете Таврического дворца. Он, оживлённо жестикулируя одной рукой, другой держал за пуговицу Михаила Ивановича Терещенко, стройного и высокого красавца, чёрные как смоль волосы которого были набриолинены до блеска.
