– Выходит, – потеребил в волнении свой ус Николай, – Керенский, хотя и милый внешне человек, уже два раза солгал мне… Один раз – про наш отъезд в Англию через Мурман. Второй – про нашу возможную частную жизнь в Ливадии… Лгал Алексеев, лгал князь Львов, лгал и продолжает лгать Керенский… Может ли долго просуществовать правительство, которое лжёт?!. Не только мне… Я по газетам вижу, что оно лжёт народу и изворачивается перед Советом… Нет! Проку от них Россия не дождётся!..
– А Гермоген!.. Это подлейший друг подлого Николаши, такой же отступник церковных обетов, как Николаша – нарушитель воинской и великокняжеской присяги! – поддержала своего супруга Александра. – О Господи!.. Сколь много иерархов нашей Церкви несут в себе не Веру Господню, а Иудин грех и тщеславие!..
Бенкендорф разделил с царём и царицей чашу горечи, которую принесло его сообщение о секретном заседании Временного правительства. Его душа содрогнулась от глухого предчувствия беды, но он нашёл в себе силы, чтобы внешне спокойно закончить изложение донесения:
– После того как Тобольск был назван в качестве наиболее подходящего места ссылки Царской Семьи, Керенский обратился к обер-прокурору Святейшего Синода Владимиру Львову и рекомендовал ему, после успешного завершения всех дел с царём и царицей, возвести архиепископа Гермогена в сан митрополита и дать ему для кормления богатую епархию…
Николай не подал и виду, как болезненно затронул его доклад обер-гофмаршала о подлом лицемерии Керенского. Ведь ещё недавно он душевно и искренно разговаривал с министром юстиции во время его визитов в Александровский дворец. После многих бесед с ним Государю стало казаться, что этот импульсивный и речистый человек, полный энергии, мог бы быть хорошим министром в его правительстве, если бы они с ним раньше нашли общий язык…
Новая ложь и предательство Керенского, который с трибуны Думы за полгода до бунта призывал убить монарха, а потом льстиво беседовал с ним, когда тот стал узником Александровского дворца, открыли наконец Николаю истинное лицо этого «революционера».
Последние дни июля выдались в Царском Селе тёплыми и тихими. Ароматы дерев, цветов и травы Александровского парка крепли особенно в вечерние часы и вливались потоками в настежь отворённые окна дворца. Громоздкий багаж отъезжающих был собран, упакован. Стрелки охраны сносили его в круглую залу. Было уже объявлено, что заказаны поезда, которые увезут ночью «в неизвестном направлении» Царскую Семью, немногих оставшихся верными придворных и персонал. Никто, даже дети, не ложился спать.
Злодеи всех времён и народов предпочитают творить свои чёрные дела под покровом темноты, очевидно, потому, что ночью засыпают даже мельчайшие остатки совести у людей, преступающих законы Божеские и человеческие. Так и Керенский решил отправить Царскую Семью из столицы обязательно ночью.
Поезда были заказаны только после того, как вечером официально объявили об отъезде и начали собирать в одно место багаж и пассажиров. Однако составы оказались не готовы и их надо было ждать много часов… Грузовики для доставки должны были прийти сразу же вечером, но куда-то запропастились, тем более что не было ещё и поездов. Несколько раз сообщалось об их приходе, но беспокойство, возникавшее от этого, оказывалось напрасным. Пассажиры снова рассаживались дремать по креслам и диванам круглого зала. Самый маленький из них – Цесаревич Алексей – очень хотел спать, но больного ребёнка постоянно будили, думая, что вместе с грузовиками пришли легковые моторы и пора в них садиться.
Надменная и гордая Александра Фёдоровна хранила молчание в своём кресле-каталке, а Николай, словно маятник, ходил от стены до стены. Ему было очень тяжело покидать родной дом, но своим примером он хотел подбодрить остальных и поэтому натянул на лицо маску полного спокойствия… В десять с половиной часов Керенский неожиданно появился снова и привёз попрощаться с Николаем его брата Михаила. Но в круглый зал, где собралась семья, Михаила почему-то не пустили, хотя он хотел попрощаться и с детьми. В полупустой комнате, развалясь на диване, министр-председатель с нескрываемым наслаждением наблюдал, как Николай, среднего роста, потоптался возле худощавого верзилы, его брата. Говорить о чём-то семейном в присутствии постороннего человека братья не захотели. Никакой другой общей темы они не нашли, а только потрогали друг друга за пуговицы мундиров, прикоснулись к плечам, снимая невидимые пылинки, и растерянно посмотрели друг другу в глаза. Михаил быстро отвёл свои в сторону, словно стыдясь признать перед старшим братом и Государем свою вину в споспешествовании изменникам. Затем братья довольно прохладно обнялись, и Керенский увёл великого князя из дворца…
Возвращаясь к своим в зал, Николай задумался. Зачем Керенскому нужна была его встреча с братом? Что он ожидал или хотел услышать и увидеть? Может быть, он надеялся таким образом спровоцировать у Императора запоздалое сожаление в том, что он передал свою корону брату, а тот не удержал её, уронил на заплёванный и замызганный паркет Думы, под ноги Временному правительству? Но теперь, когда выяснилось, что Керенский постоянно лгал ему, он не унизится до того, чтобы показать этому фигляру революции малейшую человеческую слабость!
…В половине пятого утра, когда было ещё темно, Керенский снова появился в Александровском дворце. С рассветом Семья покинула стены своего любимого дома, в котором так быстро промелькнули двадцать три счастливых года супружества Ники и Аликс, выросли их дети.
Николай на несколько секунд задержался на пороге зала. Груда сундуков и чемоданов не помешала ему на мгновенье вызвать из глубин памяти торжественность Малых приёмов, проходивших здесь, шеренги высших чиновников и офицеров, представлявшихся ему по торжественным случаям. Тяжесть утраченного мира снова обрушилась на его плечи.
Моторы доставили Царскую Семью и пожелавших разделить с ней судьбу доктора Боткина, генерала Татищева, князя Долгорукова, швейцарца Жильяра, фрейлину графиню Гендрикову и гофлектриссу Шнейдер к переезду неподалёку от станции Александровская. Чуть в стороне от него в чистом поле стояли два пассажирских состава, к которым надо было идти по шпалам и щебёнке. Николай прекрасно понял, что Керенский тем самым приготовил новое унижение, физические трудности Александре и дочерям. Царица с больными ногами и в туфельках на каблуках, четыре девушки в лёгких дорожных туфлях должны были пройти по каменистой насыпи, где невозможно было использовать инвалидное кресло-коляску, в котором в последнее время чаще всего передвигалась Александра. Сердце Николая облилось кровью за жену. Он, который так умел держать себя в руках, отвесил бы за издевательство над женщиной пощёчину Керенскому, если бы тот оказался поблизости… Но только редкая цепь солдат окружала пассажиров и двигалась, словно загонщики на охоте, чуть сзади и сбоку в сторону составов.
Николай хотел взять Аликс на руки и нести её, как носил в молодости. Но Александра, прочитав его мысли по глазам и увидев осклабившиеся в издевательских улыбках физиономии одних солдат, жалостливое выражение лиц других, проявила пуританскую стойкость своего характера.
– Не надо, Ники! – вполголоса, но твёрдо сказала она. – Я дойду! Дай только твою руку, я обопрусь на неё…
Царственно прямая и гордая, под руку с Государем, Императрица лёгкой, словно в молодости, походкой прошла к международному спальному вагону, предназначавшемуся для Семьи и маленькой группы придворных.
На востоке всходило большое красное солнце. В его лучах горели пурпуром красные буквы на белом полотнище, укреплённом на борту вагона. Они объявляли: «Миссия японского Красного Креста». Над тамбурами слабо шевелились под утренним ветерком флаги Страны восходящего солнца с круглым красным символом небесного светила.
Поезд Миссии японского Красного Креста мчался на восток. Сразу за ним, словно совсем недавно – свитский, следовал состав с батальоном стрелков, назначенных охранять царя. На больших станциях не останавливались, и по требованию коменданта пассажиры вынуждены были завешивать окна, так что невозможно было увидеть людей, вокзалы, прилегающие улицы… По вечерам поезд останавливался на час-полтора в чистом поле, чтобы пассажиры могли немного размяться.
