Общество слушало Вырубову очень внимательно, стараясь не пропустить ни слова, чтобы затем по-своему интерпретировать её высказывания в других салонах, как бы демонстрируя свою близость к Государю. Простодушно оглядывая сотрапезников фрейлина Императрицы продолжала:
– Государыня и я сидели на балконе Александровского дворца, когда пришёл Николай Александрович с известием о падении Варшавы; на нём, как говорится, лица не было. Он почти потерял своё всегдашнее самообладание. «Так не может продолжаться! – вскрикнул он, ударив кулаком по столу. – Я не могу всё сидеть здесь и наблюдать за разгромом армии… Я вижу ошибки и должен молчать! Сегодня и Кривошеин говорил мне о невозможности подобного положения…»
Когда Вырубова назвала фамилию министра земледелия, который явно подстрекал Государя против Верховного Главнокомандующего, гости и хозяева невольно переглянулись: ведь все знали, что за спиной Его Величества именно Кривошеин организовывал протесты министров против решения царя взять Главнокомандование на себя, сносился по этому поводу с Думой и общественностью. Как будто не замечая этого удивления, фрейлина продолжала свой рассказ:
– Именно после падения Варшавы Государь решил бесповоротно, без всякого давления со стороны кого бы то ни было…
Все поняли, что таким образом Вырубова хочет опровергнуть слухи, начавшие ходить по салонам, а из них по всему городу, о том, что Распутин и молодая Императрица, а с нею и она, Подруга, заставили царя взять командование армией.
– «Если бы вы знали, как мне тяжело не принимать деятельного участия в помощи моей любимой армии…» – процитировала царские слова фрейлина. – Государь и раньше бы взял командование, если бы не опасение обидеть великого князя Николая Николаевича, и он не раз говорил о том в моём присутствии… Но только когда возникли столь тяжёлые обстоятельства, долг царского служения повелел ему встать во главе своих войск и взять на себя всю ответственность за войну… Прежде чем прийти к такому убеждению, он много размышлял, много молился…
А в день, когда был созван Совет министров, я как раз обедала у Их Величеств до заседания, назначенного на вечер. За обедом Государь волновался, говоря, что, какие бы доводы ему ни приводили, он останется непреклонным. Уходя, он сказал нам: «Ну, молитесь за меня!» Я сняла образок и дала ему в руки. Время шло, Императрица волновалась за Государя, и, когда пробило одиннадцать часов, а он ещё не возвращался, она, накинув шаль, позвала детей и меня на балкон, идущий вокруг дворца. Через кружевные шторы в ярко освещённой угловой гостиной были видны фигуры заседающих; один из министров говорил стоя… Нам уже подали чай, когда вошёл Государь, кинулся в своё любимое кресло и, протянув нам руки, сказал: «Я был непреклонен, посмотрите, как я вспотел!» Передавая мне образок и смеясь, он продолжал: «Я всё время сжимал его в левой руке. Выслушав все длинные, скучные речи министров, я сказал приблизительно так: «Господа, моя воля непреклонна, я уезжаю в Ставку через два дня!» Некоторые министры выглядели как в воду опущенные…
Вырубова закончила. За время её проникновенного выступления в защиту столь обожаемого ею монарха посол уже придумал, что ему надо ответить, чтобы не потерять авторитет у хозяев и гостей этого дома, которые знают о его оппозиционном отношении к новому решению царя, и в то же время не разоблачить себя окончательно в глазах Царской Семьи. С минуту он молчит.
– То, что вы мне сообщили, делает для меня ещё более трудным выразить какое-либо мнение о решении, принятом Государем, поскольку дело решается между его совестью и Богом. Кроме того, так как решение это неотменимо, критика его не послужила бы ни к чему; главное же – сделать из него возможно лучшее употребление. И вот, выполняя свои обязанности Верховного Главнокомандующего, Император будет постоянно иметь случай давать чувствовать не только войскам, но и народу, всему народу, необходимость победы… Для меня, как посла союзной Франции, вся военная программа России заключается в клятве, данной Его Величеством на Евангелии и перед иконой Казанской Божией Матери в Зимнем дворце второго августа прошлого года… – с пафосом продолжает Палеолог. – Теперь, когда его верховная власть будет непосредственно влиять на самоё поведение войск, ему уже будет легче сдержать это священное обязательство. Таким образом, по моему мнению, он явится спасителем России; в таком именно смысле я позволю себе истолковать полученное им свыше откровение. Извольте передать ему это от меня…
Большие глаза Вырубовой внимательно смотрели в рот послу, как бы фиксируя каждое его слово. Затем она сдвинула брови, словно повторяла про себя только что сказанное, и, не дожидаясь хозяйки, поднялась от стола.
– Благодарю вас, господин посол! Я тотчас же доложу Их Величествам то, что вы мне сейчас сказали!.. Ах, Оля! – обращается она затем к графине Гогенфельзен. – Спасибо за чудесный обед…
Княгиня уходит проводить до дверей важную гостью. Великий князь Павел Александрович ведёт сына и гостей в свой кабинет на чашку кофе и сигары. Палеолог видит, что великий князь Дмитрий Павлович чуть медлит и не успевает за всеми скрыться в кабинете, как к нему снова подходит дворецкий и что-то шепчет на ухо. Молодой великий князь с разочарованной миной догоняет отца и, не стесняясь, громко говорит:
– От Ники опять ничего нет!..
Четверо господ располагаются в креслах вокруг кофейного столика, а великий князь Дмитрий прислоняется разгорячённым лбом к мраморной стене камина.
Именно теперь великий князь Павел сообщает послу и другим гостям о том, что его сын приехал из Ставки экстренным поездом в Петроград для того, чтобы довести до сведения Государя о том, что в Могилёве, куда по повелению монарха уже перебралась Ставка, от устранения великого князя Николая Николаевича возникает тяжёлое впечатление…
«Ещё бы, – иронически думает посол, – ведь новый Верховный Главнокомандующий начнёт с того, что разгонит всех прихлебателей своего дядюшки, которые успели окопаться вокруг него и кого в действующей армии, по моим сведениям, ненавидят теперь не меньше, чем Сухомлинова!..»
Между тем молодой великий князь, повернувшись лицом к гостям и делая руками нервные движения, начинает говорить истеричным голосом:
– Я всё скажу Государю! Я решил сказать ему всё. Я даже скажу ему, что, если он не откажется от своего намерения – на что есть ещё время, – последствия этого могут быть неисчислимы, столь же роковые для династии, как и для России… Мой проект заключается в том, чтобы Государь, принимая Верховное командование, сохранил около себя великого князя в качестве помощника. Вот что мне поручено предложить Государю от имени великого князя. Но как вы видите, Его Величество не спешит меня принять. Сойдя с поезда сегодня утром, я просил у него аудиенции… Теперь десять часов вечера. И в ответ – ни слова. Что вы думаете о моей идее?
Посол, услышав эту тираду и зная от своих информаторов о том, что в окружении Верховного Главнокомандующего, а также у его друзей Гучкова и Поливанова зрел заговор против царя, который Николай ловко разрушил отставкой своего дядюшки, великого князя, подумал о полной бесперспективности всех уговоров о сохранении любой активной роли Николая Николаевича.
Палеолог напускает на себя значительный вид вершителя судеб русской империи и говорит:
– Сама по себе эта мысль кажется мне превосходной. Но я сомневаюсь, чтобы Государь на неё согласился… Я имею основания думать, что он желает непременно удалить великого князя из армии.
– Увы!.. – вздыхает великий князь Павел. – Я думаю так же, как и вы, мой дорогой посол, что Государь никогда не согласится оставить при себе Николая Николаевича…
Великий князь Дмитрий при этих словах начинает нервно ходить по комнате, затем, скрестив руки на груди, останавливается у камина и восклицает:
– В таком случае мы погибли… Потому что теперь в Ставке будет распоряжаться Государыня и её камарилья… Это ужасно!..
– Митя, что ты говоришь!.. – одёргивает сына великий князь Павел. – Ведь Ники и Аликс всегда были так добры к тебе!.. Неужели и ты заразился этим нигилистическим духом?
