– Ты имеешь в виду Мясоедова? – спросил удивлённо Пётр. – Но ведь газеты пишут, что он – немецкий шпион…
– Враньё всё это! – утвердил Лебедев. – Мясоедов шпион меньше, чем сам великий князь… Он только близок к Сухомлинову, и поэтому, чтобы ещё больше скомпрометировать военного министра, Верховный Главнокомандующий приказал судить этого жандармского полковника, который в дни войны добровольно вернулся в армию, в свой бывший пограничный округ, и совершил здесь какие-то незначительные проступки. И хотя великий князь и его клевреты обвинили Мясоедова в шпионстве, военно-полевой суд отказался рассматривать дело об измене за недоказанностью и голословностью обвинения… Великий князь сменил состав суда, но и новый суд не признал измены. Ставка в третий раз сменила состав суда, но и теперь судьи отказались осудить Мясоедова. Тогда Верховный Главнокомандующий взял дело в свои руки и повёл его сам в Варшавской цитадели. Депутат Гучков, близкий к великому князю и заклятый враг Сухомлинова и Государя, лично написал лживое обвинительное заключение. И хотя он не имел никакого отношения к судебному ведомству, великий князь на основе этого заключения своим приказом приговорил Мясоедова к смерти, и полковника повесили… Конечно Гучков и ретивые борзописцы, в том числе его брат, главный редактор газеты, принялись раздувать это дело и намекать на сообщничество Сухомлинова…
Высокого и худого Лебедева всего трясло от возмущения злобным и мстительным великим князем. От столь длинной и бурной речи на пешем ходу он несколько задохнулся и присел на подвернувшуюся в парке скамейку. Пётр тоже уселся, вытянув больную ногу, и нахохлился.
– Не понимаю, почему мы всё время бьём немца и австрийца, а получаем приказы на отступление!.. Вот опять мы сдаём город за городом, и не только завоёванные, но и наши собственные… – буркнул он из воротника шинели.
– Потому что талантливых и ярких генералов Николай Николаевич и его ставленники на фронтах увольняют, а серых и трусливых – назначают на командные посты… Вот тебе примеры с самого начала войны… – с горечью ответил Лебедев и, не торопясь, продолжил: – Вспомни катастрофу на Мазурских озёрах в августе… Ставка видела весь смысл войны во владении территорией и захвате никому не нужных географических объектов. Вся её стратегия сводилась к тому, чтобы войска крепко «пришить» к одному месту, и это «ни шагу назад» приводило в конечном итоге к разгрому нашей живой силы…
Лебедев на мгновенье замолк, а потом с горечью вымолвил:
– Воистину в русской генеральской касте дурак на дураке сидит и дураком погоняет… Вот в сентябре на Северо-Западном фронте бездарного Жилинского заменил нерешительный Рузский. Рузский и его начальник штаба Бонч-Бруевич сразу же стали издавать приказы, проникнутые безнадёжным пессимизмом, если ещё не хуже – пораженчеством… Несмотря на то что немцы приостановили преследование Ренненкампфа и перебросили две трети своих сил в Силезию, Рузский распорядился отвести Первую армию за Неман, Десятую – за Бобр и Вторую – за Нарев. Три русские армии отходили перед тремя немецкими корпусами!..
Подполковник на минуту задумался, вперив свои глаза в пространство, словно видел там череду прошлых сражений и самодовольные лица генералов, посылавших в бессмысленные бои на уничтожение цвет кадровой армии и гвардии. И Ставка, и штаб фронта совершенно не учитывали ни отсутствия переправ, ни размытых дорог, ни усталости войск, ни даже отвратительного снабжения продовольствием, когда обозы оставались далеко позади и солдатам приходилось питаться буквально «сухой корочкой»…
– А потом? Когда снова началось наше наступление в августовских лесах, там, где тебя ранило… – вернулся подполковник к наболевшим мыслям. – Командир Десятой армии генерал Флуг взял 20 сентября Сувалки, но навлёк на себя величайший гнев Рузского! Оказывается, Гофкригсрат Северо-Западного фронта назначил взятие Сувалок на 22 сентября и генерал Флуг нарушил «методику», которой придерживался генерал Рузский, и взял Сувалки на два дня раньше…. В таких действиях Рузский и Бонч-Бруевич усмотрели «опасную активность», и по их представлению великий князь Николай Николаевич отрешил генерала Флуга от должности. А далее – при «методическом» содействии генерала Рузского Гинденбургу удалось приковать семью немецкими дивизиями двадцать четыре русские на второстепенном участке фронта, когда под Варшавой был дорог каждый батальон!.. 28 октября Ставка приказала 30-го начать «глубокое вторжение в Германию» и предназначила для этого 16 корпусов, занимавших фронт в 250 вёрст… Это была тонкая цепочка растянутых войск, без резервов, без уплотнений, без идеи манёвра!.. При открытом правом фланге… Рузский и Бонч-Бруевич полагали, что немцы собираются оборонять от русских географические пункты на своей силезской границе, а в это время Макензен уже заходил им в тыл! Положение спасла только храбрость наших войск… Ренненкампф и Плеве произвели перелом, и оторвавшаяся от своей армии группа немецкого генерала Шеффера оказалась в мешке. Но немцам и тут помог Рузский, – зло чеканил слова Лебедев. – Генерал совершенно не отдавал себе отчёта в положении на фронте и предписал общее отступление Первой, Второй и Пятой армиям. Окружённые остатки четырёх дивизий Шеффера смогли из-за этого пробиться к своей армии, причём наши кавалерийские начальники генералы Новиков и Шарпантье беспрепятственно пропустили неприятельские обозы, артиллерию, 16 тысяч наших пленных и 64 наши пушки. Они не отбили даже наших пленных! Мерзавцы! – с горечью выругался Лебедев. – Не случайно в народе говорят, что генералы у нас предатели…
– А что же Верховный Главнокомандующий? – с удивлением спросил Пётр. – Неужели в Ставке не смогли оценить положения?
– В том-то и дело, – махнул рукой подполковник, – что Ставка согласилась с позорным решением генерала Рузского отступать… А командующий Северо-Западным фронтом, не умея ничего организовать, не желая не только предвидеть, но даже оценивать совершившееся, чуть было не стал виновником неслыханной катастрофы. Положение спасла лишь стойкость войск и энергия штаба Пятой армии, возглавлявшейся мужественным генералом Плеве. Он заставил ретироваться из-под Лодзи германскую армию, намеревался преследовать её и разгромить, но растерявшийся Рузский запретил Плеве наступать. Главнокомандующий фронтом только и думал, что об отступлении – сейчас же и во что бы то ни стало! Всю вину он свалил на подчинённых ему генералов. По его просьбе были отставлены Шейдеман и Ренненкампф, причём если Шейдеману и дали потом под командование Первый Туркестанский корпус, то карьера многообещающего генерала Ренненкампфа была сломана навсегда… Так закончилась кампания 14-го года: бездарности при помощи великого князя одолели энергию и инициативу!..
Пётр внимательно слушал и сопоставлял этот анализ молодого генштабиста с теми горькими заключениями, которые его дед делал в отношении государственных и военных деятелей с умственным уровнем провинциальных столоначальников. «Россия больна!..» – часто повторял Ознобишин. Эта болезнь российской заскорузлости поразила и верхушку армии. Там засели старые генералы, психологически не могшие до сих пор пережить поражения в японской войне. С таким багажом они теперь командовали в Большой Войне. И дело было вовсе не в немецких или шведских фамилиях многих генералов, вроде Флуга, Шейдемана, Плеве, Ренненкампфа или Розеншильда-Паулина. Именно эти военачальники были ничем не хуже, а многие из них – намного лучше таких ничтожеств, как Рузский, Данилов или Жилинский. Но великий князь предназначил их на заклание в угоду черни, которая всё громче и громче верещала о «немецком засилье» и «шпионстве» людей с немецкими или похожими на них фамилиями…
…День догорал. На фоне жёлтого заката чёрные стволы и ветви лип образовывали узор спутанных кружев. Морозец к вечеру стал крепчать, и друзья на скамейке продрогли.
– Ещё два слова, Петя, и пойдём в тепло, – предложил Лебедев.
Пётр согласно кивнул. Он очень ценил беседы с Генерального штаба подполковником и многому у него учился. Аналитический ум Лебедева незаметно для обоих формировал способности юноши и неожиданно заставил вспомнить те уроки стратегии, которые он получал в Николаевском училище. Пётр даже стал подумывать о том, не пойти ли ему после войны в Академию Генерального штаба, чтобы стать таким же умным и всё понимающим, как его новый друг Иван Лебедев.
