— Они знали, за что сражаются. Они погибли за Ольстер. Не пытайся им помочь, за это придется заплатить смертью Кухулина.

Я несколько мгновений стоял в нерешительности, а потом понял, что все равно сражавшиеся мальчики были мертвы. Я вытащил меч и стал ждать.

Коннотцы перегруппировались. Их было больше, чем нас, но ненамного. Они не стали нападать, поскольку в этом не было нужды; им необходимо было перевязать раненых и дождаться подкрепления.

Часом позже прибыли их товарищи. К этому времени мое войско выбрало нового предводителя, он разделил группу пополам, используя ту же тактику, которую применил Мордах. Тех, кто собрался вокруг нового командира, было совсем мало. Он отсалютовал нам, а потом повернулся, готовясь встретить вражескую атаку. Когда коннотцы выдвинулись в нашу сторону, он со своим отрядом бросился им навстречу. Две волны столкнулись и разбились на отдельные группы сражавшихся — по двое или один на один. Я смотрел, как наши мальчишки один за другим падают на землю, и мне казалось, что мое сердце сейчас разорвется. Я знал: когда настанет наша очередь, я буду драться с коннотцами до тех пор, пока все они не будут перебиты или пока не погибну сам.

Когда бой закончился, уже наступили сумерки. Оставшиеся со мной мальчики понимали, что на рассвете последует решающая атака. Они сидели среди камней, разговаривали о чем-то вполголоса и затачивали оружие. Я сидел в стороне, не находя в себе сил к ним присоединиться. Мне было ясно, что нужно помочь им укрепить свою решимость, а еще лучше было бы попытаться их спасти, но вместо этого они спокойно сидели и обсуждали предстоящий бой, а я не мог ничего сделать, кроме как жалеть себя и проклинать свою бесполезность. В ту ночь мне казалось более важным не подвести этих ребят, чем спастись. Единственный раз в жизни я поборол инстинкт самосохранения и думал лишь о том, чтобы достойно умереть.

Солнце поднялось очень рано. Атака началась на рассвете, как мы и предполагали. Когда коннотцы пошли вперед, я оглянулся на Проход, остававшийся за нашими спинами.

Там, на фоне восходящего солнца, стоял Луг, подававший мне сигнал возвращаться.

Я заколебался, повернулся лицом к приближающимся коннотцам, потом снова оглянулся на Луга. Я не знал, что делать. Тогда тот же мальчик, который удержал меня, когда я хотел помочь Мордаху, снова посмотрел на меня и заговорил мягко, но настойчиво, его голос дрожал от волнения.

— Возвращайся, Лири! Возвращайся и помоги Кухулину! Мы задержим этих скотокрадов, а к тому времени, когда они оправятся, вы легко с ними разделаетесь.

— Но я не могу…

Лицо мальчика зажглось радостным светом.

— Иди! Вспомни наши имена, когда будешь рассказывать бардам о сегодняшнем дне!

При этих словах каждый из мальчишек издал пронзительный клич, в котором смешались вызов и боевой восторг, и все как один, бросились вперед, предоставив мне возможность и дальше топтаться в нерешительности. Я, словно парализованный, смотрел, как мальчики налетели на врага, в большинстве случаев успевая убить кого-нибудь, прежде чем погибнуть, однако все равно погибали слишком быстро. Первоначальная ярость обоюдной атаки постепенно улеглась, и бой превратился в серию поединков. Потом я увидел, что противники на короткое время разделились, словно по обоюдному согласию, для того, чтобы перевести дух. В этот момент я заметил того мальчика, который сказал, чтобы я возвращался и защищал Кухулина. Он стоял впереди, его правая окровавленная рука безжизненно свисала, все еще цепляясь за меч, а в левой поблескивал нож.

Он встретился со мной взглядом. Невредимая рука чуть приподнялась в прощальном жесте.

Обе группы снова врезались друг в друга, издавая боевой клич. Я стоял, не в силах пошевелиться, и дрожал, словно пораженный чумой, проливая тихие слезы. На мое плечо легла чья-то рука, и раздался голос:

— Пойдем, Лири, скоро все будет кончено.

Я беспомощным жестом махнул в сторону схватки. Слезы ручьем потекли по моему лицу, словно прикосновение руки открыло во мне их скрытый источник. Луг кивнул.

— Они делают это ради Кухулина. Мы не должны их подвести.

Он, двигаясь, словно бесплотный дух, увел меня прочь от места сражения. Я лишь однажды оглянулся назад. Трава была покрыта трупами, застывшими в самых разных позах, словно чья-то гигантская рука бросила их на поле, как игральные кости. Многие из них были еще слишком малы, так и не успев стать взрослыми мужчинами. Отряд Юнцов прекратил свое существование.

К броду мы возвращались бегом. Я издал крик облегчения, увидев Кухулина, который стоял возле дерева, одетый лишь в плащ. Тело его покрывали порезы и шрамы, но серые тени усталости под глазами исчезли, и его лицо снова ожило. Я боялся, что убийство Фердии погубило что-то в его душе, но сейчас он выглядел почти так же, как в былые времена. Он выслушал мой рассказ о встрече с Суалдамом и о том, как Отряд Юнцов защищал Проход с тыла. Лицо его помрачнело, и в глазах замерцал зловещий огонь, когда я рассказал, как Отряд выиграл для него время ценой жизней мальчиков. Кухулин разразился проклятиями, вспомнив всех своих богов, и потянулся за оружием. Его ярость и гнев были неподдельны. Когда Кухулин вступил в Отряд Юнцов, Мордах уже был там, к тому же в высокой траве у каменной гряды остались лежать и другие его товарищи, жизнь которых оборвалась, едва успев начаться.

Мы помогли ему облачиться в доспехи. Я впряг Серого в колесницу, брошенную коннотцами, а Луг собрал все оружие. Кухулин с особой тщательностью облачился в одежду, которую мы принесли, и, осмотрев оружие, сам сложил его в колесницу. Я привязал ножи ко всем частям колесницы, включая колеса, пока она не стала похожа на металлического ежа, а потом завалил повозку стрелами, камнями для пращи и метательными копьями. Оружия оказалось так много, что в колеснице едва осталось места для двоих. Отступив от колесницы, чтобы полюбоваться своей работой, я увидел, что Луг и Кухулин прощаются, положив друг другу руки на плечи. У меня екнуло сердце и, забыв о достоинстве и правилах приличия, я подбежал к Лугу и схватил его за руку. Он ответил мне улыбкой.

— Не уходи, — попросил я.

— Кухулину уже лучше. Я вам больше не нужен.

— Мне нужен. Мне. И сейчас, и потом.

— Значит, когда я понадоблюсь, ты снова увидишь меня, — пообещал он, повернулся и пошел навстречу восходящему солнцу.

Я крепко сжимал его ладонь, но она выскользнула из моих пальцев, словно паутина. Я смотрел ему вслед, пока он не исчез в заполнившем все пространство белом сиянии. Мои глаза на какое-то время ослепли, и Кухулину пришлось развернуть меня и проводить за руку к колеснице. Мы забрались в нее, и я взялся за вожжи. Кухулин вдруг заговорил, но слова его предназначались не мне.

— За то, что вы вторглись в Ольстер. За то, что вы напали на мой дом. За то, что вы убили моих друзей и сожгли их жилища. За то, что вы заставили меня убить друга. — Он глубоко вздохнул, голос его стал тише. — За то, что вы виновны в гибели Отряда Юнцов. Клянусь, что за все это и за многое другое я не перестану преследовать вас, пока вы не покинете Ольстер или я не умру. Ни один захватчик не будет чувствовать себя в безопасности, пока я жив. — Он повернулся ко мне. — Поезжай к коннотцам.

— А в каком направлении ехать-то?

Кухулин улыбнулся, но глаза его остались холодными. Вокруг его головы яркими звездочками замелькал боевой огонь.

— Мы окружены, — напомнил он, — так что направление вряд ли имеет значение.

Когда я стегнул вожжами по бокам лошадей и мы помчались по холмистой равнине туда, где должны были находиться люди Мейв, в моих ушах звучал голос Луга, а перед глазами стояло лицо Мордаха.

Бардам особенно нравится описывать сцену прибытия Суалдама в Имейн Мачу. Я слышал этот рассказ множество раз, в самых различных версиях.

По дороге Суалдам довел до полного изнеможения три группы коннотцев, пытавшихся его догнать, и, тем не менее, когда он остановил Черного Санглина у стен Имейн Мачи, конь был таким же свежим, как и тогда, когда они только отправлялись в путь, и хвост его торчал вверх так же, как борода самого старика. Мокрые бока Санглина блестели на солнце — перед отъездом Суалдам снял с него все украшения, чтобы избавиться от лишнего веса, оставив лишь серебряный налобник, защищавший голову лошади, и медальоны на поводьях. Суалдам поднялся на стременах и, задрав голову, заорал: