Мача скорчилась от боли, а потом неподвижно замерла, глядя на склонившегося над ней Крунниука. Он держал ее руку в своей, и лицо его исказилось от горя и ощущения близкой утраты. Ее ногти впились в его ладонь, оставляя следы-полумесяцы. Она дышала с трудом, но продолжала смотреть на него.

— Какой же я глупец, — прошептал он. — Я потерял тебя.

Она кивнула.

— Да, сейчас ты потерял меня. Но люди Ольстера меня не забудут, — заговорила она громче, чтобы услышали те, кто стоял рядом с ними. — В течение девяти ночей, в моменты самой великой для них опасности, девять поколений людей, защищающих Ольстер, будут страдать так, как сейчас страдаю я, — она вздрогнула от боли, ловя ртом воздух и притянула Крунниука поближе к себе. — Никогда не забывай меня, муж мой.

Потом она почувствовала, как ребенок выходит, и кровь хлынула из нее вместе с жизнью, словно тело ее было расколотым кувшином с багровым вином, который кто-то неосторожно перевернул. Крунниук понял, что жизнь ее уходит, свет померк в его глазах, и больше ни слова никогда не сорвалось с его уст.

Она родила двойню, и отсюда пошло название «Имейн Мача», то есть «Близнецы Мачи». Когда роды закончились, она повернулась к королю и прокляла его вместе с его людьми, повторив пророчество, что в течение девяти поколений в моменты самых величайших испытаний они в течение девяти дней и ночей будут испытывать муки рожающей женщины.

Близнецов закутали в шерстяные одеяла и отдали ей. Когда она с белым, как цвет боярышника, лицом и бледными, как рассвет, губами прижала их к груди, с неба спустилась черная птица и села у ее ног, так, что сидевшие рядом женщины отпрянули от неожиданности. Птица принялась клевать землю, выбирая комочки, пропитанные кровью Мачи, и то и дело задирала голову, чтобы их проглотить. Мача закричала на нее, и птица отскочила в сторону, словно от порыва сильного ветра, а потом улетела прочь. Когда женщины проводили ее взглядами и снова посмотрели на Мачу, та уже была мертва.

Страдания мужчин длились девять дней и девять ночей, как и обещала Мача. И поэтому воины Ольстера всегда жили в страхе перед великой опасностью, хотя боялись не за себя, но того, что может случиться с Ольстером, пока они будут неспособны его защитить.

Поэтому, со времен Крунниука, сына Агномана, вот уже пять поколений ольстерцев испытывают страдания и будут страдать еще на протяжении четырех поколений.

Часть меня недоверчиво посмеивалась, когда Каффа напыщенным тоном громогласно завершал свой рассказ, но другая часть с неуверенностью заглядывала в темные углы комнаты, и поэтому я придвинулся поближе к огню. Однажды в Карфагене я видел, как одна старая ведьма прокляла человека, который отказался дать ей денег. Она принялась бранить его, призывая своих предков. Он был человеком суеверным, а она действительно была похожа на настоящую ведьму. Мужчина заглянул ей в глаза и весь побелел, слушая, как она предрекает ему смерть. Вскоре этот человек слег, и мы решили, что он умрет. Тогда мы пошли в дом этой ведьмы, надеясь уговорить ее снять проклятие. Дома ее не оказалось, а у входа стоял солдат, который рассказал нам, что она привела к себе в дом офицера, улеглась с ним в постель, попыталась обобрать его, пока тот спал, а когда офицер поймал ее на горячем, набросилась на него с ножом. Она осыпала его проклятиями, а офицер только смеялся. Стражник знал эту женщину еще с детских лет, и он нам сказал, что она нарочно притворяется ведьмой, чтобы люди от страха отдавали ей деньги. Я уже хотел было посоветовать нашему больному другу встать и прекратить притворяться, но один из нас поступил мудрее и вместо этого рассказал ему, как мы, рискуя жизнью, пошли к старой ведьме и откупились от нее, отдав ей кучу денег, и теперь, благодаря нашей храбрости и щедрости, он свободен от заклятья. К вечеру он уже сидел, опираясь на подушки, и ел суп. К концу недели он смог добраться до винной лавки, где из благодарности накупил нам столько вина, сколько мы в состоянии были выпить, так что в конце концов все стали чувствовать себя счастливыми. Может быть, для того чтобы проклятья подействовали, нужно не колдовство, просто люди в них верят. А может быть, колдовство и заключается в том, чтобы заставить людей поверить — кто знает?

Как бы то ни было, я все равно продолжал следить за двигавшимися на стене тенями и еще ближе жался к огню.

— Я хочу съездить навестить свою мать.

Я уже привык к непосредственности Кухулина, но к этому готов не был. В Имейн Маче можно было обсуждать все — ну, разве что, кроме ужасной способности утробы Фергуса МакРота испускать чудовищной силы ветры и поразительно неверной жены Коналла, а также еще двух-трех мелочей, но даже о них можно было говорить, если участники обсуждения были готовы отвечать за последствия. Но существовала одна тема, которую никто не осмеливался затрагивать — никто не решался говорить о сводной сестре Конора. Эта тема была запретной. Дело не в том, что король прямо и недвусмысленно запретил обсуждать Дектеру, просто всем было совершенно очевидно, что лучше этого не делать.

Я посмотрел на Кухулина. Он, как всегда, загорелся своей последней придумкой и прямо дрожал от нетерпения. (Однажды я, насмехаясь над ним, сказал, что он живет вдвое быстрее любого другого. Он ответил: «Это потому, что мне отпущена половина того времени, которое есть у других». Ну разве можно быть настолько занудным?)

— Ты отвезешь меня к матери?

Я на минуту задумался, поскольку мне не хотелось действовать против воли короля. С одной стороны, навещать Дектеру вовсе не запрещалось, тем более что сообщать об этом Конору не было нужды. Кроме того, если бы мы приехали к Дектере и оказалось, что она не хочет нас видеть, то мы бы просто уехали и ничего особенного не случилось бы. С другой стороны, если бы она нас приняла, то мы оказались бы желанными гостями и Конору не на что было бы жаловаться. По правде говоря, я уже засиделся на одном месте, так что долгая поездка на колеснице помогла бы мне стряхнуть с себя пыль и паутину.

Я как раз запрягал лошадей, когда из ворот замка выскочил Оуэн и бегом направился ко мне, что было весьма странным. Я прислонился к борту колесницы и прижал руку к сердцу, изображая крайнее изумление.

— Неужели в замке пожар? — выпучив глаза, воскликнул я.

— Кухулин говорит, что вы с ним едете к Дектере, — отдуваясь, выпалил бард.

— Это правда, — подтвердил я, принимая нормальный вид. — Поедешь с нами?

Он молча повертел рукой, словно от возмущения у него перехватило дыхание.

— Ты что, взбесился? Конор оторвет тебе уши!

— Ничего не оторвет, — ответил я. — Кухулин — сын Дектеры, она обязательно захочет его увидеть. Кроме того, я всего лишь никчемный колесничий, появившийся из моря, который делает то, что ему приказывают. Поговори с нашим крошкой-героем, это его затея.

Оуэн развел руками и, не найдя слов, хлопнул себя по бедрам. Подозреваю, что в основном его волновало то обстоятельство, что для него в колеснице оказалось недостаточно места. Возможно, он и начал бы торговаться, требуя, чтобы мы как-нибудь потеснились, но в этот момент появился Кухулин, напяливший на себя все доспехи, украшения и драгоценности, которые у него были. Он тащил за собой все свое оружие и трофеи, отчего при каждом шаге издавал страшный лязг, при этом Кухулин постоянно спотыкался о свое длинное копье. Он посмотрел на Оуэна так, словно в первый раз его видел, потом прошествовал мимо него вразвалку к нашей колеснице, словно закованный в железо моряк, только что сошедший на берег. Ему едва удалось поднять ногу, чтобы забраться в колесницу со всей своей амуницией.

— Осторожнее, — крикнул Оуэн, но мы уже вынеслись из ворот навстречу ветру, мягко бившему в лицо, ощущая теплый земляной запах лошадиного пота.

Кухулин молча стоял рядом со мной с насупленным и напряженным лицом. Путь до замка Дектеры занял полдня, и за все это время он не вымолвил ни слова.