Впервые осадное положение упоминается в конституции только в 1815 г. Согласно статье 66 Дополнительного акта от 22 апреля этого года, в разделе «прав гражданина» право объявлять осадное положение в случае народных волнений (troubles civils) должно быть урегулировано законом. Основанием такого определения была практика наполеоновского правления, антиконституционные деяния которого были перечислены в декрете Охранительного сената (Senat conservateur) от 3 апреля 1814 г., объявлявшем о свержении Наполеона[360]. Но нельзя сказать, что именно осадное положение император использовал как средство внутриполитической борьбы. И все же, по опыту вторжения 1814 г., конституционное уложение, попыткой ввести которое был Дополнительный акт 1815 г., должно было урегулировать прежде всего этот вопрос. В случае гражданских волнений осадное положение можно было вводить только в соответствии с законом, т. е, при содействии народного представительства. Решение о применении вооруженной силы в военной операции, направленной против граждан собственного государства, не следовало отдавать на усмотрение императора, т. е. верховного главнокомандующего. Но временное прекращение действия конституции, как оно было предусмотрено в конституции VIII г, и сенатском постановлении X г, и по-прежнему сохраняло свою силу здесь еще не упоминается в связи с осадным положением, хотя именно нарушение конституционных прав (тут имелись в виду военные суды) было главным упреком, предъявляемым к регламенту осадного положения 1811 г. Как и в случае с loi martiale, здесь все еще господствовало представление о том, что, если в правовом отношении предпосылки военного вмешательства наличествуют, то за последствия такого вмешательства «никто не отвечает». Антиконституционными ощущались только военные суды, не только потому, что конституция гарантировала каждому гражданину возможность обратиться к «обычному судье» (juge naturel), но и главным образом потому, что здесь военачальник выступает не как солдат, а как судья, действующий по поручению. Противоположность между законом и поручением, т. е, в данном случае – армейским приказом, между обычной компетенцией гражданской и военной власти была наиболее спорным пунктом наполеоновских конституций. После поражения при Ватерлоо Судебная палата правила самостоятельно и 28 июня 1815 г. учредила правительственную комиссию, наделенную полномочием в целях обеспечения общественного спокойствия даже выходить за пределы законодательных определений, устанавливать надзор за подозрительными лицами, распространителями крамольных сочинений и т. п, и брать их под арест, не приводя в суд в предписанные законом сроки. Для подачи жалоб при Палате была создана особая инстанция. Изданным в тот же день законом Палата постановляла, что Париж находится на осадном положении, что соответствовало ситуации военных действий[361]. Тем же законом гражданским властям предписывалось продолжать исполнение своих обязанностей, а правительственной комиссии – принимать только особые меры по защите личности и собственности. Таким образом, военные полномочия должны оставаться строго ограниченными лишь военной операцией в узком смысле слова. До того, чтобы посредством формального приостановления действия конституции создать особое правовое основание для исключительных полномочий правительственной комиссии, дело не дошло.
Многочисленные законы правительства Реставрации, вмешивавшиеся в свободу личности и прессы, нашли сильное сопротивление судебных палат и народа[362]. Осадное положение было для этого правительства административно-техническим средством, подобным чрезвычайному положению, когда любой орган власти мог делать все, что казалось необходимым сообразно положению дел. Поэтому оно использовалось в борьбе против внутреннего врага. Показательна формулировка, примененная в мае 1816 г, в телеграфной инструкции Совета министров военному командующему о введении осадного положения в Гренобле: «Департамент Изер должен рассматриваться как находящийся на осадном положении. гражданские и военные инстанции обладают неограниченной властью» (le departement de Tlsere doit etre regarde en état de siège, les autorites civiles et militaires ont un pouvoir discretionnaire)[363]. Но теперь с этим связывалась борьба за конституционные гарантии, в частности за свободу личности и прессы.
В отличие от ссылающегося на исключительный случай чрезвычайного права эти свободы становятся проблемой суверенитета по аналогии с вопросом о благоприобретенных правах в сословном правовом государстве. Все стороны безоговорочно признают, что осуществление суверенитета связано с законным способом упорядоченными компетенциями. Но вопрос о jura extraordinaria majestatis или jura dominationis (см. выше. с. 33–35) в другой форме вновь возникает при проведении таких же различений между правовым способом упорядоченным. т. е. ограниченным. осуществлением суверенитета и все время скрыто наличествующей, в принципе неограниченной субстанцией всевластия государства. которая. отталкиваясь от определенного положения дел и руководствуясь ситуативно-технической целесообразностью. пробивает бреши в системе компетенций. Королевское правительство видело правовое основание всех чрезвычайных полномочий в статье 14 конституции от 14 июня 1814 г. Статья эта была озаглавлена «Формы королевского правления» и говорилось в ней о том, что король является главой государства. командует вооруженными силами. объявляет войну и заключает мир. назначает чиновников и отдает распоряжения, необходимые для исполнения законов и для безопасности государства[364]. Королевское правительство расценивало это не как предоставление комиссарских полномочий на случай крайней надобности, а как выражение своего суверенитета. Поэтому оно не считало антиконституционным отдавать даже такие распоряжения, которые шли вразрез с действующими законами и даже с самой конституцией, если только они, по мнению короля, были необходимы в интересах безопасности существующего строя. На политическом языке того времени это называлось «диктатурой». В действительности же это не была ни комиссарская, ни суверенная диктатура, а была всего лишь претензия суверенитета как принципиально неограниченной государственной власти, которая если и налагала на себя ограничения в силу обычного законодательства, то эти ограничения касались как раз того, что она считала нормальным состоянием. Монархический принцип, способный вбирать в себя столь разнообразное политическое и теоретическое содержание[365], в государственно-правовом отношении имеет здесь смысл различения ординарных, т. е. сформулированных в правовом регламенте и потому заранее описанных, и экстраординарных, т. е. касающихся непосредственного выражения неограниченной plenitudo potestatis, полномочий суверенитета. Только авторы, потерявшие всякое чутье к основной юридической проблеме учения о государстве, к противоположности между правом и осуществлением права, могут увидеть здесь, в различении между субстанцией суверенитета и его осуществлением, малосущественную схоластическую тонкость. Если суверенитет это действительно всевластие государства, а таков он для любого конституционного устройства, при котором разделение, т. е. разграничение властей, не доводится до конца, то правовое регулирование охватывает только вполне определенное содержание осуществления власти, а не субстанциальную полноту ее самой. Вопрос о том, кто распоряжается ею, т. е. кто принимает решение в случаях, не регламентированных в правовом отношении, становится вопросом о суверенитете. На этот суверенитет как на принципиально не ограничиваемое полномочие делать то, чего положение дел требует в интересах государственной безопасности, без оглядки на будто бы препятствующий этому конституционный порядок, ссылалась королевская власть Реставрации. Она, стало быть, брала учредительную власть в свои руки и не считала себя ее уполномоченным. Поэтому образ ее действий не был примером суверенной диктатуры. В 1830 г., во время обсуждения указов, изданных на основе такой точки зрения и приведших к началу революции и падению суверенной королевской власти, министр юстиции Шантлоз в своем выступлении заявил, что статья 14 не дает королю полномочий изменять конституцию, но зато дает полномочия охранять ее и защищать от изменений и что теперешняя ситуация делает необходимым проявление такой pouvoire supreme. Само собой, однако, понятно, что обладатель суверенитета в данном смысле слова не может иметь никакого другого интереса, кроме того, который состоит в поддержании существующего порядка. В заявлении министра далее говорится, что можно выйти за рамки законного порядка ради сохранения духа конституции. Одновременно речь шла и о pouvoir Constituante подобающей королю, а не народу[366].
