Действительно, мало просто зафиксировать наличие учредительной воли. Критический момент наступает тогда, когда не в принципе, не в теории, а на деле отменяется система старого права, в соответствии с которой можно было различать правовое и неправовое, причем отменяется не для победы над противником старой конституции, а для учреждения нового порядка. Учреждается новая Конституция, и поскольку есть те, кто будет это делать, они объявляются комиссарами народа, которым в принципе довольно будет принять или выставить на референдум новую Конституцию, после чего их миссия будет окончена. «Но в то время как комиссарская диктатура инициируется конституционно учрежденным органом и связана с соответствующим разделом действующей конституции, суверенная диктатура представляет собой лишь quoad exercitium и непосредственно выводится из бесформенной учредительной власти… Она апеллирует к народу который в любой момент может начать действовать, а тем самым приобрести и непосредственное правовое значение»[46]. Книга Шмитта полна примеров того, как именно при перерождении комиссарской диктатуры в суверенную исчезало то, что имело для него первостепенную важность: управленческая эффективность государства, основанная на ответственном разграничении компетенций.

Как читать в наши дни «Диктатуру»?

Непредубежденному читателю ясно, что композиционно книга плохо организована, а ошеломительная эрудиция автора временами дает парадоксальный результат: она скорее утомляет, чем помогает разобраться. Нойман пишет об одной из глав: кажется, будто Шмитт вывернул сюда свою картотеку. Это можно сказать и про всю книгу, хотя въедливые критики находили в ней также необъяснимые лакуны. Приложение о статье 48 занимает несообразно много места, концептуально не добавляя почти ничего… Критические замечания можно было бы продолжить, но здесь они ни к чему. «Диктатура», при всех ее недостатках, – не только одна из самых любимых автором, но также одна из самых успешных его книг, ее неоднократно переиздавали при жизни и продолжают издавать до сих пор. В ней много такого, что не имеет прямого отношения к диктатуре, зато связано с широким кругом тем политической философии: арканы власти и резон государства, суверенитет народа и представительное правление, фигуры Бодена, Макиавелли, Гоббса, Руссо и Сиейса, о которых Шмитт здесь впервые высказывается столь подробно и столь глубоко, – все это делает книгу полезным и увлекательным чтением. Но центральная тема здесь другая. Она невероятно сложна, мало и плохо понята.

Особый, чрезвычайный режим управления – тема широкая и принципиальная, она сохраняет актуальность до наших дней. Но к ней надо подходить осторожно. Если рассматривать диктатуру как противоположность демократии в более узком, т. е. современном и либеральном понимании, разобраться в этом феномене довольно трудно. Назвать режим диктаторским значит высказать оценочное суждение, но и наоборот: чтобы высказать критическую оценку, режим, политику правящей группы можно и – в рамках определенных правил дискурса – нужно называть диктаторскими. Потребности управления и привычные, школьные описания демократии не всегда и не везде хорошо комбинируются, но и память о тех временах, когда ради управляемости и эффективности ограничивались, а то и вовсе отменялись права и свободы, тоже входит в большое повествование о политической истории и политической философии новейшей эпохи.

В наши дни у Дарона Аджемоглу и Джеймса Робинсона в книге об «экономических истоках диктатуры и демократии» (название отсылает к классическому труду Баррингтона Мура, в котором исследуются «социальные истоки диктатуры и демократии») мы узнаем, в лучшем случае, что диктатура – это недемократия, что бывают, следовательно, демократии и недемократия[47]. В целом это справедливо, но недостаточно говорит о специфике диктатуры. Так мало понимания ученые проявляли не всегда. Вскоре после окончания Второй мировой войны вышла в свет книга американского историка Клинтона Росситера «Конституционная диктатура: кризисное управление в современных демократиях»[48]. Прошедший войну автор, хорошо понимавший диктаторский по сути характер некоторых аспектов «нового курса» Ф. Д. Рузвельта, писал: «Войны не выигрываются дискутирующими обществами, мятежников нельзя подавить судебными постановлениями, занятость двенадцати миллионам безработных нельзя вновь обеспечить посредством скрупулезного соблюдения догматов свободного предпринимательства, а лишения, причиной которых стали природные катаклизмы, нельзя облегчить, если предоставить природе следовать своим путем»[49]. Росситер, конечно, не мог пройти мимо книги Шмитта. Он, однако, не очень высоко оценил различение комиссарской и суверенной диктатуры и попытался внести больше ясности, в частности, в историю института диктатуры в Древнем Риме. Гораздо больше внимания текстам Шмитта он уделил в этой же книге в иной связи, а именно, в том, что касалось трактовки статьи 48 Веймарской конституции и диктатуры рейхспрезидента. Для исследования этого вопроса он привлек обширную литературу, в том числе и другие работы Шмитта, в частности, брошюры 1931 г. «Гарант конституции» и 1932 г. «Легальность и легитимность»[50]. В этой перспективе наиболее важной частью книги о диктатуре оказывалось приложение, содержащее трактовку статьи 48 Веймарской конституции. Итог своим изысканиям Росситер подводил так: Сначала статью 48 использовали, чтобы защитить республику, потом (после 1925 г.) она практически не применялась, а в начале 30-х годов к ней снова прибегли, чтобы восстановить минимальную управляемость государства. Но в конце концов она стала оружием в руках людей, презиравших самое идею конституционной демократии, и Германия пала жертвой гитлеровского деспотизма[51]. Книга Росситера после десятилетий забвения снова становится востребованной, что связывают с террористическими атаками на США в начале 2001 и размышлениями о необходимости более решительного и единого управления. Несмотря на подробное описание событий немецкой истории, его интерпретация кажется довольно плоской.

В довольно уже давней (1978 г.) книге Норберто Боббио[52] мы найдем скорее небрежное упоминание о «Диктатуре». Несопоставимо большее понимание сути дела обнаруживает Антонио Негри[53], специально исследующий проблематику учредительной власти. Существует противоречие между учредительной властью и системой позитивного права, рассуждает он, но если немецкие юристы так или иначе усматривали проблему в том, как усмирить учредительную власть, как не дать ей разыграться во всю мощь и снести все политическое и правовые конструкции, то сейчас требуется обернуть основное отношение. Ставка должна быть сделана на учредительную власть как единственную подлинную парадигму политического[54]. Негри высоко оценивает вклад Шмитта в концепцию учредительной власти, отмечает его правильное понимание философии Спинозы, делает тонкие сопоставления позиции Шмитта с подходами Кельзена, Вебера, Ханны Арендт. Он работает с различением комиссарской и суверенной диктатуры, правда, заменяя в ключевых местах «диктатуру» на «учредительную власть», что позволяет ему, так сказать, вывернуть аргументы Шмитта наизнанку. При этом, анализируя собственно историю диктатуры, он касается тех эпизодов, большую часть которых мы уже находим в книге Шмитта. Однако и он, и многие другие левые авторы, благосклонные к Шмитту слишком быстро переходит от «Диктатуры» к децизионизму «Политической теологии», к критике рациональной дискуссии в «Парламентаризме», к систематике «Учения о конституции». Пожалуй, из больших современных теоретиков лишь Пьер Розанваллон с должным вниманием отнесся к «Диктатуре» не только как к первому в ряду важных политических трактатов Шмитта, но и как к той самой книге, где видна в деталях рецепция Сийеса у Шмитта и ее значение для последующего развития его аргументов. Более того, Розанваллон связывает свой анализ, с тем, что он называет «президенциализацией демократий» и «приоритетом исполнительной власти». Он показывает, что для Шмитта чрезвычайное положение было одновременно и моментом осуществления «учредительного суверенитета народа», и утверждения «принципиально децизионистского понятия политического». Народ как суверен может утвердить себя только через исполнительную власть, конкретные решения, а не конструирование общих норм[55]. Не становясь на позиции Шмитта, не развивая, в точном смысле слова, его подход столетней давности, Розанваллон вместе с тем во вполне шмиттовском духе утверждает, что понимание демократии как способа реализовать суверенитет народа исключительно через механизмы репрезентативной демократии себя исчерпало. Хорошее правление может быть демократическим, но совершенно другим. Впрочем, это увело бы нас слишком далеко от Шмитта.