Эта диктатура разума покоится на различии между просвещенным философом и просвещаемым народом, которое препятствовало сделать сам по себе вполне соответствующий ходу мысли того времени вывод и осмыслить естественно-правовую дедукцию всех государственных полномочий из воли народа так, как если бы абсолютная власть единоличного властителя основывалась на том, что она была ему формально передана народом. Поскольку великий исторический прецедент, lex regia, по которому власть передавалась цезарям, принял у цезаря форму постоянной диктатуры, постольку властитель мог бы показаться диктатором. В XVIII столетии это пусть и не систематически, но хотя бы местами находит выражение в анонимно изданных в 1788 г. «Записках к французскому народу» Черутти, соратника младшего Мирабо. В этом сочинении автор пытается увязать демократию с королевским правлением в противоборстве с привилегированными классами и превращает монарха в «постоянного и наследственного диктатора республики» (dictateur perpetuel et hereditaire de la République)[247].

Среди сторонников радикального экономического и социального равенства тоже царит убежденность в том, что существующие промежуточные власти и вообще политически организованные сословные и классовые интересы делают необходимой сильную центральную власть. С этим связана вера в государство и в безграничные возможности политических средств. Первое политическое произведение, которое сознательно исходит из тезиса о том, что человек по природе добр и только испорчен существующим порядком собственности, а также социальными и государственными отношениями, «Кодекс природы» Морелли (1755 г.[248]), позволяет в идеальном государстве действовать «начальникам департаментов», которые обладают «абсолютной командной властью» и в экстренных случаях делают все, что считают нужным, и которые в действительности являются лишь идеальными интендантами. У Морелли деспотизм оказывается средством осуществить в действительности идеальное состояние равенства. Государство подобно всемогущему педагогу у просвещенных философов, и государство иезуитов в Парагвае служит примером того, что платоновский идеал коммунистического государства философов может быть реализован на деле. Мабли же известна теория «противовесов», которая делает такой абсолютизм невозможным. Он тоже знает, что только сильная монархия может устранить господство какого-либо «класса» или партии. Ему тоже хотелось бы использовать это сильное государство для того, чтобы достичь всеобщего равенства, положить конец господству алчности и властолюбия, т. е. частной собственности, и хотя бы приблизить современное «развращенное государство» (etat corrompu) к состоянию «государства естественного» (etat de la nature). По его мнению, это возможно только при подобающем воззрении на человеческую природу с ее страстями. Но политическим средством для этого не может быть просто диктатура очевидной для диктатора истины. В пространных рассуждениях он оппонирует сочинению Мерсье и его системе легального деспотизма[249]. Прежде всего он сомневается в силе философии, которая для философов будто бы разумеется сама по себе. Очевидность с ее диктатом для него вовсе не очевидна. Философы заблуждаются, если полагают, что эта очевидность сидит словно бог в своей машине (un dieu dans sa machine) и всем управляет. Человек – не ангел, который только и ждет услышать истину. Здесь вновь развертывается все то, что оставило за собой классическое учение о соотношении аффектов и рассудка: страсти сбивают людей с толку и часто оказываются убедительнее философской истины. Мабли делает отсюда вывод (не оставшийся неизвестным и для старой традиции), что дурные аффекты поддерживают частную собственность и способствуют ее сохранению. Но здесь происходит решительный поворот. Абсолютистское учение о природном злонравии человека оказывается поколеблено указанием на то, что в таком случае и правители ведь бывают естественным образом порабощены страстями и неведением. Значит, дело заключается именно в том, чтобы создать для них преграды и обезопасить себя от них, а это должно произойти благодаря разделению политических функций. «Магистратурам нужно создать какой-то противовес, чтобы не стать жертвой невежества магистратов и владеющих ими страстей» (il s agit detablir des contre-forces entre les magistratures pour quon ne soit pas la victime de Tignorance et des passions des magistrats). Политическое значение такого обращения абсолютистского учения о природном злонравии людей, какое здесь совершает Мабли, уже потому превосходит значение Руссо, что в «Общественном договоре», вышедшем в свет в 1762 г, еще не излагалось его учение о природной доброте человека, которое позднее стало знаменитым благодаря этому трактату. Из этого обращения, как оно выражено у Мабли, вытекает представление о том, что правительство и государство являются необходимым злом, которое поэтому нужно свести к минимуму. У американцев это проявляется всего отчетливее. Томас Пейн высказал тезис, полностью соответствующий духу североамериканского либерализма, но сформулированный так, что мог бы относиться к XIX столетию, когда между обществом и государством проводили различие и видели в государстве механический аппарат, сковывающий органический рост общества: общество (society) есть продукт разумного сожительства людей, продукт их потребностей и удовлетворения этих потребностей. государство же (Пейн говорит, конечно, «правительство» (government)) есть продукт наших пороков[250]. Так далеко Мабли еще не заходил. Но в отношении государственной власти он стремится к тому же, что и американцы: нужно построить систему взаимного контроля и зависимости, осуществить так называемое разделение властей. Рим, Англия (она, конечно, лишь в неполной мере), Германская империя, Нидерланды, Швейцария, но прежде всего Швеция – вот примеры такого уравновешивания властей. Однако, по мнению Мабли, всегда остается опасность, что тот или иной обладатель фактических властных средств в государстве, исполнительная власть, как он называет такого обладателя, в силу природного властолюбия попытается возобладать над прочими инстанциями. Конечно, неопосредованная демократия тоже является деспотизмом, народ невежествен, и его господство разрушается, обращаясь в анархию, вследствие чего потом опять возникает нужда в магистратах с экстраординарными полномочиями.

Но важнее всего все же недоверие к исполнительной власти. Мабли понимает и одобряет даже противодействие комиссарам короля, интендантам, «пашам» (bachas) своих провинций, и упрекает иезуитское государство в том, что иезуиты поступили бы разумнее, если бы научили индейцев самоуправлению, чтобы те сами могли выбрать из своей среды властные органы для экономического управления республикой[251]. Философам-экономистам с их фанатичным поклонением «единству», с их «единением силы и воли» (unite de force et de volonte) он задает вопрос: может ли философ вообразить себе возникновение политического единства, если неравенство царит в землевладении и во всех прочих жизненных условиях, а политическая власть служит только сохранению этого неравенства[252]. Свободное гражданское самоуправление подразумевает участие граждан в законодательном процессе. Исполнительная власть должна снова и снова подвергаться разделению на различные административные ветви, ибо в противном случае будет происходить скопление силы и возникнет «универсальный магистрат», т. е. деспот. Необходим регулярный контроль над правительством. осуществляемый особыми комиссиями законодательной власти. автор рекомендует даже периодически объявлять «год реформ». в течение которого осуществлялся бы особенно строгий контроль. Того обстоятельства, что в тот самый момент, когда обычный контроль начинает активно преследовать определенную цель, контролирующая инстанция превращается в исполнительную и вновь происходит накопление деспотической власти (его как раз и нужно было остановить), Мабли, по всей видимости, не заметил. Но действия якобинцев, испытавших сильнейшее влияние его сочинений, предоставили этому практические доказательства. Враждебное отношение к исполнительной власти передалось от Мабли Французской революции. Ссылаясь на него, Робеспьер заявил в Учредительном собрании 18 мая 1790 г., что только законодатели могут принимать решения в вопросах войны и мира, потому что они не имеют ни малейшей заинтересованности в том, чтобы злоупотреблять своей властью, король же, скорее всего, склонен к такому злоупотреблению, «вооружен могущественной диктатурой, которая может посягать на нашу свободу» (armé d’une puissante dictature, qui peut attener à la lliberté). С надзорных задач начинается деятельность Национального конвента и, следовательно, фактическое вмешательство законодательной власти в частные задачи исполнительной. Ведомая одной только целью, стремлением достичь определенного результата, она от простого надзора разрастается до полного поглощения поднадзорной деятельности. Но и в этом якобинцы всего лишь следовали совету Мабли, который в «Правах и обязанностях гражданина» (1756) писал, что во время революции представители народа должны полностью принять на себя руководство всеми делами и взять в свои руки саму исполнительную власть. Таким образом, то, что впоследствии назвали якобинской диктатурой Национального конвента, было намечено уже у Мабли. Название «диктатура» он, конечно же, еще сохраняет за римским правовым учреждением, о котором в те времена всюду повторяли стереотипные суждения (они собраны в соответствующей статье «Энциклопедии»): чрезвычайные обстоятельства требуют применения чрезвычайных мер, во время диктатуры законы молчат, могущество диктатора компенсируется временными ограничениями и т. п[253]. Мабли же говорит о диктаторе, что он больше, чем король, потому что с его назначением прекращалась деятельность всех прочих магистратов. Именно в продолжении деятельности магистратов Макиавелли видел гарантию против злоупотребления диктаторской власти. Напротив, то, как диктатуру представлял себе Мабли, уже свидетельствует о переходе к новому понятию диктатуры. Она становится абсолютным полновластием, перед которым уничтожаются все прежде существовавшие компетенции. При ней речь уже больше не идет, как при обычной комиссарской диктатуре, о верховном командовании во время войны или о подавлении восстаний. Обосновывая необходимость диктатуры, Мабли говорит, что ее нужно вводить, поскольку законы понемногу ветшают и коррупция принимает слишком большие размеры.