На улице мать сразу же переменилась. Она шла молча, понурив голову. Встречные уступали ей дорогу. Ее лицо постарело и поблекло. Ну конечно, она расстроилась из-за того, что отчим отнес процентщику ботинки, которые бабушка послала ей.

У меня голова шла кругом. Мать заплатила пять крон за ботинки, хотя бабушка ей их подарила, отчим заложил эти ботинки за три кроны, а кроме того, еще осталась залоговая квитанция, которую отчим может продать и за которую придется платить процентщику. Подумать только, к чему может привести один подарок!

— Куда мы идем? — спросила я через некоторое время, видя, что мать сворачивает из переулка в переулок.

— К сестре. Попрошу у нее машину, чтобы сшить тебе платье. У бабушки ведь машины нет.

Как я огорчилась! Крикливая тетка, ее злобные мальчишки, грязная комната, скандалист-дядя с длинными жидкими усами, которые вечно попадают в суп и кофе и во все, что он ест. А потом он берет концы усов в рот и с громким чмоканьем обсасывает. Я всегда содрогалась от отвращения, когда он высасывал соус или суп из этих длинных, обвислых усов.

Дядя вечно пересыпал свою речь ругательствами, а когда тетя поздно вставала по утрам, бил ее подтяжками по спине. Ему часто приходилось вставать среди ночи и ехать на рынок или в лес, потому что хозяин, у которого он служил, брал подряды на любую работу. У хозяина работало одиннадцать возчиков, четверо из них жили и столовались у тетки в ее единственной комнате. Детей у тетки было шестеро, и все мальчишки. Твердолобые мальчики, которые частенько пересчитывали ступеньки лестницы, — и хоть бы что, даже шишка не вскочит. До замужества матери мне не раз приходилось жить у тетки. Помню, как малышами мы играли на полу и возчики часто задевали нас грубыми сапожищами. Если мы поднимали рев, какой-нибудь бородатый возчик иной раз подбрасывал нас вверх (нам казалось, что до самого неба или во всяком случае до потолка), приговаривая: «Ничего, до свадьбы заживет. Я тебя не заметил. Ну как, прошло?» Но чаще в ответ раздавалась ругань: «Чертово отродье!»

Мне очень не хотелось идти к тетке. Я считала ее злой. Правда, удивляться ее дурному характеру не приходилось. Тетка злобилась потому, что дядя плохо с ней обращался и она никогда не могла как следует выспаться. Но злой человек всегда остается злым в глазах ребенка, которому трудно отличить причину от следствия.

Теперь, много лет спустя, я понимаю, что тетка по натуре вовсе не была злой. Но разве могла она сохранить добродушие, когда ей выпала такая доля. Скорее приходится удивляться, как она не сошла с ума. Она буквально не присаживалась ни на минутку. А если уж ей случалось присесть, она тут же засыпала. Голова склонялась на грудь, и порой тетка просто соскальзывала на пол. В последний раз я прожила у нее три месяца, как раз в ту пору, когда мать собиралась замуж. Мне приходилось изо дня в день, сидя в углу, качать ее младшего сына.

Тетка была родной сестрой матери. Они обе выросли в сказочном домике на болоте у восточной окраины Кольмордена. Ночи напролет они вспоминали свое детство.

Я никак не могла понять, чего ради они вспоминают такую ерунду, но все-таки старалась не заснуть, чтобы слышать разговор. Тетка обычно так уставала, что с трудом поднималась по утрам. Между тем в четыре часа по мостовой уже гремели и дребезжали колеса выезжавших со двора телег. Матери тоже надо было на фабрику. Ей приходилось вставать не позже шести, иначе она опаздывала. И, несмотря на это, они всю ночь напролет лежали и болтали, перебирая воспоминания детства. Иногда они говорили о дяде, и я слышала, как мать называла его грубияном. Как-то раз они поссорились, и тетка сказала, что не матери об этом судить, потому что она сама тоже жила с грубияном. Грубияном тетка называла моего настоящего отца.

Однажды утром тетя убирала с пола постели. На полу их было три. Дядя, не переставая, бранил жену за то, что она слишком поздно проснулась. Вдруг он схватил подтяжки и стал стегать тетку по спине. На ней была только ночная рубашка и нижняя юбка. Волосы, еще не заплетенные в косу, растрепались, к тому же тетка была на сносях. Медные пряжки содрали ей кожу, и сквозь рубаху проступила кровь. Тетя упала в обморок. Дети подняли рев, а я, раздетая, в одной короткой рубашонке, выскочила вперед и крикнула прямо в лицо длинному усатому дядьке:

— Ты грубиян, дядя, ты грубиян!.. Это сказала моя мама.

Он побелел как мел. Очевидно, тоже испугался.

— Тише, тише, — только и сказал он, сбегал за водой и стал брызгать в лицо тетке.

Но дети так громко плакали, что на их рев прибежала соседка и кинулась будить хозяйку. Хозяйка явилась в кофте из камвольной пряжи. Такой наряд носили только щеголихи, и жена хозяина целыми днями красовалась в мягкой и яркой шерстяной кофте. Она потерла тетке виски уксусом и объявила, что беременные женщины часто падают в обморок.

— Ее дядя избил; глядите, вот у нее кровь, — вмешалась я и показала на спину тетки.

Но дядя только покручивал усы и улыбался, с большим интересом поглядывая на камвольную кофту, а камвольная кофта улыбалась, с большим интересом поглядывая на усы.

— Что ты болтаешь, детка? — сказала кофта. — Эта дочка Гедвиг вечно болтает глупости! Я никогда не поверю, Янсон, чтобы вы могли это сделать.

Тетя очнулась и села на полу.

— Что вы здесь делаете, фру? — резко обратилась она к камвольной кофте.

— Меня сюда позвали. Мне сказали, что вы больны, фру Янсон, что вы упали в обморок. А теперь я пойду к себе.

— Еще бы не упасть в обморок от такого грубияна.

Ага, получила! Тетка терпеть не могла хозяйку.

— Я ей сказала, что дядя тебя побил, а она говорит, что я вру, — вмешалась я, силясь застегнуть на спине лифчик.

Мои твердолобые двоюродные братья стояли, ничего не понимая, и только икали от страха, хотя один из них был двумя годами старше меня. Они, как и отец, с восторгом таращили глаза на камвольную кофту.

— Ступайте отсюда, сударыня. Впрочем, Янне еще не пил кофе, можете поднести ему чашечку, — ядовито сказала тетя хозяйке.

Хозяйка и дядя смолчали, потому что рядом стояла соседка, у которой от любопытства даже брови подергивались.

Хозяйка ушла к себе, а дядя, натянув рубаху, отправился на конюшню.

Весь этот день тетка была особенно ласкова со мной.

— Незаконные дети всегда понятливее и добрее, не то что мои оболтусы, — заметила она вечером, рассказывая матери о том, что произошло. Мать не жила у тетки, она только приходила ко мне. Дядя уехал в Сёдерчёпинг на рынок и должен был вернуться не раньше, чем через три дня, так что никто не мешал сестрам наговориться всласть.

— Приставала бы к холостым, а то лезет к женатым, — сказала мать тетке.

Она, конечно, имела в виду камвольную кофту. Я это отлично поняла, недаром мне исполнилось шесть лет.

Мать промыла ссадины амикозом, который, по утверждению тогдашних газет, был универсальным средством от всех болезней, а потом сделала перевязку.

— Точно дикие звери какие-то, — сказала она. — Ей-богу, еще подумаешь, стоит ли выходить замуж. — Отчим был в ту пору ее женихом.

И вот теперь мы шли к тетке. Мать несла пару ботинок, выкупленных у Процентщика Калле, к которому тетке тоже не раз приходилось обращаться. По субботам она выкупала за двадцать пять эре праздничную одежду своих нахлебников, а в понедельник снова закладывала ее за ту же сумму.

На улице, где жила тетка, все осталось как было. Как и прежде, на мостовой сквозь размокший снег просвечивали неровные булыжники. Деревянная доска, уродливо подпиравшая ворота, стояла на прежнем месте, а на дворе, как обычно, лежали кучи мусора. Привязанная к телеге тощая черная корова мычала от холода. Ко всему здесь был еще постоялый двор для крестьян, которые платили хозяину за право оставлять свои пожитки, уходя в город. На телегах зачастую сидели их жены, ожидая своих повелителей, которые тем временем прохлаждались в трактире «Ион-пей-до-дна». Жены считались частью крестьянского скарба. Во всяком случае, мужьям не приходилось особо платить за то, что они сидели на возах. Так сказал однажды дядя: