Я мечтала о караваях хлеба, студне, соленых огурцах и горьком рассыпчатом сыре, который продавался в городе по двадцать пять эре за килограмм. Все это обычно приносил с собой отчим, когда кутил в трактире «Ион-пей-до-дна» и, возвращаясь домой, хотел задобрить нас.

Когда подвертывалась выгодная поденная работа, мать тоже покупала такие деликатесы. В последние дни работы паровой молотилки я частенько угощала своих воображаемых товарищей воображаемыми же солеными огурцами и студнем. Здесь ничего подобного не бывало даже в лавке, которая, кстати, находилась за несколько километров от хутора, почти у самой железнодорожной станции.

Там, кроме американского шпика да старой, твердой как камень, колбасы, которую нельзя есть даже в жареном виде, ничего не было. Однажды Ольга купила колбасы и дала мне кусочек, но я так и не смогла его разжевать. Хлеб в лавке вовсе не продавался: ни один человек в здешних местах его не покупал.

Даже поселок индивидуальных застройщиков я вспоминала теперь с удовольствием. Там жил пекарь, который хотел жениться на матери и в знак своего к ней почтения посылал караваи хлеба. Мне очень нравилось то, что он хотел на ней жениться. Жизнь от этого казалась более прочной: удача и неудача зависели не только от отчима. Но мать и смотреть на пекаря не хотела, а узнав, что он, когда бывает пьяный, месит тесто ногами, сказала, что заявит о нем в полицию.

А еще у меня была там хозяйка лавки. Она знала мою слабость к леденцам и, когда хотела, чтобы я что-нибудь для нее сделала, давала мне несколько штук.

Здесь же люди всегда ждали получки, а когда деньги наконец выдавали, на них нечего было купить. Мать снова стала необычайно аккуратной: я ходила теперь только в чистых передниках, а в голове не было ни одной вши. Но кому все это нужно, раз здесь даже поиграть не с кем! Никто и внимания не обращал на то, как я выгляжу. В жизни всегда получается все как-то нескладно. Вот если бы я была чисто и нарядно одета, когда мы жили в паточном домике, я бы с самого начала подружилась с ребятами, а хозяйкина дочка играла бы со мной, не дожидаясь, пока у меня появится новое платье. Но тогда мать ничего не могла делать, и платье лежало несшитым почти до самого переезда в эту черную деревенскую глушь.

Последние слова я сказала вслух. Однажды я слышала, как отчим говорил Ольгиному мужу:

— Живем здесь, в этой черной деревенской глуши…

В то утро, когда паровая молотилка отправилась наконец дальше, мать не разбудила меня. Она тоже валялась в постели, хотя отчим давно уже ушел на конюшню. Он сам растопил плиту и разогрел какое-то жалкое подобие кофе. Обычно мать поджаривала рожь, но сегодня должны были выдать жалование и ей за работу на молотилке и батракам. А вечером мать с отчимом собирались в лавку. Мать лежала в постели. Увидев, что я проснулась, она попросила меня встать и подбросить в печку дров. Она так охрипла, что говорить могла только шепотом.

В сенях раздались тяжелые шаги отчима. Он принес молоко: мы получали его каждое утро в половине седьмого.

— Не надо вставать, Гедвиг, я выпью молока с хлебом, — сказал он.

Ничего другого все равно не было.

— А ты хорошенько помогай матери, она простудилась на молотилке. Ты уж совсем большая, должна приносить хоть немного пользы, — сказал он.

Мать молчала. Я тихо оделась. Очень хотелось плакать.

— Ольга обещала мне заплатить за то, что я нянчила ее мальчика, — попробовала я напомнить о том, что тоже работала последние четырнадцать дней, даром что не простудилась.

— Эта кляча? У них самих ничего нет, не по карману им платить тебе. Да за это вовсе и не стоит платить, — сказал отчим.

Стоит или не стоит, но я знала, что Ольга хоть что-нибудь мне даст. Почему я должна возиться с их мальчиком и ничего за это не получать? Ведь Ольге с матерью заплатили за молотьбу.

— Нет, нет, я знаю, — прохрипела мать с постели. — Я сама всегда платила ребятишкам, когда они сидели с моим ребенком. Их матери требовали, чтоб им платили. Не будь несправедливым, у девочки есть все основания получить деньги.

Ну вот, наконец-то снова появилась моя справедливая мать. Во всяком случае, она за меня, хотя была все время так ласкова с Ольгиным мальчиком.

— Молчала бы, раз не можешь говорить. Ох уж мне эти бабы, — сказал отчим.

— Заткнись! — прошептала мать, собираясь вскочить.

— Лежи! И не балуй больше девчонку, должна же она научиться приносить хоть немного пользы, — сказал отчим.

— Не твоя забота, — прошептала мать, а отчим снова хлопнул дверью.

Мне все это начинало нравиться: кажется, мы опять становимся близки с матерью.

— Я отдам тебе все, что получу от Ольги, — предложила я.

— Ольга очень добрая, но она ведь так бедна! Ты не должна брать у нее больше двадцати пяти эре, — сказала мать.

— Я возьму только десять эре, — ответила я.

— Нет, двадцать пять ты вполне можешь взять у нее. Как раз хватит на новую ленту.

Вечером Карлберг дал мне целую крону, а когда на следующий день Ольга вернулась из лавки и зашла к нам за мальчиком, то протянула мне маленький пакетик. В нем была широкая синяя лента. Целый метр.

Никогда в жизни не получала я такого красивого подарка и столько денег. Синяя лента была первым новым, настоящим подарком от чужих людей, хоть я имела «состоятельную» родню.

И преподнесла мне его та самая Ольга, которая вырезала шторы для своих окон из бумаги!

Развернув пакетик и увидев ленту, я расплакалась. В детстве я всегда плакала, когда со мной случалось что-нибудь хорошее. Слезы тогда лились очень легко. Зато когда случалось что-нибудь неприятное или когда меня били, глаза мои оставались сухими. Иногда мать приходила в бешенство оттого, что я не плачу, когда меня бьют, и колотила еще сильнее, приговаривая, что я обязательно попаду в тюрьму, как только вырасту, раз никакие побои на меня не действуют. Услышав свист розги, я испытывала слишком сильную злость, чтобы плакать, мне хотелось только дать сдачи.

Когда Ольга увидела на моих глазах слезы, толстые красные губы ее задрожали, она погладила меня по щеке, взяла своего мальчика и ушла. Не так уж много времени прошло с тех пор, как она сама заплетала в косы ленту. Может быть, ей никогда не дарили лент?

— Ты даже не поблагодарила Ольгу. Не понимаю, что с тобой, — прошептала мать, которая все еще не избавилась от хрипоты.

— Нет, поблагодарила, — сказала я тихо.

Отчим тоже считал, что мне прекрасно заплатили.

— Я возьму у тебя взаймы, когда останусь без табака, — пошутил он.

Мне он казался отвратительным. Да и мать, расхохотавшаяся его шутке, не лучше. Табак, обманы и вечные насмешки над другими!

Были ли они в ладу друг с другом, или дрались, против меня они всегда выступали вместе.

Но скоро я сумею сама о себе позаботиться!

Однажды — было начало декабря — яблоки исчезли с дерева. День выдался морозный, но бесснежный. Я обыскала все кругом, шарила даже там, куда яблоки никак не могли упасть. Яблок не было. Я посинела от холода, из носа у меня текло.

— Ты потеряла что-нибудь? — кутаясь в старую куртку, спросила Ольга, тоже посиневшая от холода.

— Не-ет!

— Что ты ищешь, потеряла что-нибудь? — спрашивает мать; она хочет, чтобы я помогла ей нарезать лоскутья для половиков.

— Не-ет!

— Тогда принеси дров и помоги мне управиться с половиками. А потом взялась бы ты лучше за книгу, смотри — разучишься читать и писать, а весной тебе снова идти в школу.

Я принесла дрова.

— У меня живот болит, — сказала я, притащив одну охапку, и снова вышла на улицу.

Я ползала по земле, раздвигала руками мерзлую траву, не обращая внимания на отчима и мужа Ольги, которые стояли у крыльца, сплевывая табак, — яблоки как в воду канули.

Дольше я уже не осмеливалась оставаться на улице, пора было возвращаться домой. Видно, кто-то заметил яблоки и украл их. Наверное, это вороны. А я-то была уверена, что яблоки достанутся мне. Они ведь росли прямо на улице: ни забора, ни лавки поблизости.