— Здравствуйте, — сказала она резко. Бабушка молча смотрела на нее, отчим разинул рот от изумления, одна только Метельщица Мина ответила на ее приветствие.

— Я вижу, здесь уже есть одна невестка, — все тем же тоном продолжала мать.

Тут в комнату ввалился кучер и, завидев отчима, тоже остановился в смущении.

— О, черт, и ты здесь! Я же видел тебя вчера утром в городе.

Бабушка побледнела. Она сделала движение, намереваясь встать.

— Сидите, бабушка, все идет как полагается, — сказала мать с горечью и подошла прямо к отчиму.

На нем был шелковый галстук в красную и желтую клетку, который я никогда прежде не видела. Он повязал его так, как это делают матросы, свободно распустив концы на груди.

Мать схватила его за галстук и сильно дернула. Она, вероятно, хотела сорвать галстук, но он был завязан свободным узлом, и отчим стал задыхаться. Он схватил мать за руки, но она продолжала тянуть. В конце концов галстук порвался, и мать бросила оторванный конец в лицо отчиму.

— Негодяй! — крикнула она, ударив его наотмашь.

Он не пошевельнулся, не дал ей сдачи, только сидел и таращил на ее глаза.

— Гедвиг, — произнесла бабушка и заплакала.

— Ну что? — спросила мать. — Остаться мне или уехать?

— Черт тебя побери, Альберт, — сказал кучер, — теперь ты не отвертишься.

Метельщица Мина вышла на улицу и занялась бельем. На дворе было не меньше десяти градусов мороза, но Мина была не из тех, кто привык стирать под крышей.

Отчим встал и попытался выскользнуть из комнаты, но мать схватила его за плечи и силой усадила на стул.

— Сиди, пока я не поговорю с бабушкой. А впрочем, может вы уже похоронили старика? — грубо спросила она.

Бабушка заплакала. Как мне было ее жалко! По-моему, возчик разделял мои чувства, потому что он стал бранить мать.

Метельщица Мина тоже начала злиться. У этой высокой, плотной женщины с сединой в волосах было удивительно гладкое, свежее лицо. Она и всегда-то слегка заикалась, а тут, выйдя из себя, стала заикаться больше обычного.

— Ш-ш-то это ты хочешь сказать? К-к-ак ты сме-е-ешь звать меня н-н-невесткой? У т-т-тебя самой растет ублюдок, и небось с Францем ты тоже не зря к-к-ка-таешься…

— Ах, вот оно что! — Обозленный отчим вскочил со стула. — Уж не потому ли ты так развоевалась? — крикнул он, наступая на мать.

— Заткнись, трещотка! — заорал возчик на Мину. — И ты не дури, Альберт! Ступай в город к своей полюбовнице.

И двое пьяных мужчин полезли в драку.

Мать и Мина старались их разнять. При этом обе они колотили их от души. Счастье, что в доме не было соседей. Я прижалась к бабушке, и мы обе молча глядели на эту безобразную сцену. Мать была права: мирному житью пришел конец.

Мине удалось выставить возчика, а мать дотащила отчима до ближайшего стула.

— Сиди смирно, иначе я не знаю, что сделаю! — кричала она.

— Сиди, Альберт, — сказала бабушка. — У тебя нет ни стыда, ни совести. В сарае лежит тело твоего отца!.. Он должен был поехать к вам еще вчера, — повернулась она к матери. — А сегодня пришел и сказал, что растратил деньги, взятые на дорогу. Говорит, что послал тебе ботинки, которые я дала. Но ты, верно, приехала не дождавшись их, потому что он говорит, будто послал их вчера поздно вечером и будто звонил хозяину.

— Ботинки на мне. Я купила их у Процентщика Калле за пять крон, — сказала мать, вытянув ногу.

Голова отчима свалилась на грудь, подбородок отвис, он исподлобья таращил на мать испуганные округлившиеся глаза. Порванный галстук валялся на полу.

У бабушки порозовели щеки. На лице у нее появилось такое странное, неожиданное выражение, точно она хотела засмеяться, — ее впалый рот подергивался и вздрагивал, ноздри прямого тонкого носа затрепетали. И вдруг она засмеялась, тихо, едва слышно.

— Ах, Гедвиг, Гедвиг, — промолвила она, качая головой.

По лицу матери было видно, что она тоже готова улыбнуться. Уж очень глупый вид был у отчима. Он все смотрел, не мигая, на грубые ботинки матери, с таким ужасом, точно это были кровожадные черные тигры.

С улицы доносился голос возчика, продолжавшего препираться с Миной. Лошади время от времени позвякивали колокольчиками, потом голоса стали удаляться, но телега по-прежнему стояла у крыльца.

Вдруг отчим сел на корточки и, подняв с полу шелковый галстук, стал рвать его на куски.

— Чертова тряпка! — крикнул он и стиснул челюсти так, что на щеках вздулись желваки. Он продолжал рвать галстук на мелкие клочья. Мы молча следили за ним. Но он даже не взглянул на нас, продолжая терзать несчастный галстук. Потом вдруг поднялся и вышел не простившись. Никто его не окликнул.

— Мина, конечно, пошла с пьяным Францем, — сказала бабушка.

— Ну, детей они не наживут, чего им бояться, — заметила мать. — Только вот котел простынет. Я сама займусь стиркой, бабушка, но сначала дайте нам перекусить, мы ничего не ели с утра.

На столе лежала жареная селедка, картошка, молоко и масло. Все было очень вкусным. Мы ели молча. Бабушка ни о чем не спрашивала и только время от времени тихонько посмеивалась.

Вдруг под окном зазвенели колокольчики, и, выглянув на улицу, мы увидели, что отчим уселся рядом с Францем и повозка выезжает на улицу.

Оба мужчины хохотали во всю глотку. Мина, как ни в чем не бывало, усердно стирала белье, пена облепила ее руки до самого локтя. Мать и бабушка переглянулись с горькой усмешкой.

А в сарае ждало погребения тело старого батрака.

Только я одна, видно, и помнила о нем. Нет, и бабушка тоже. Бабушка тоже помнила о нем.

«В сарае лежит тело твоего отца», — эти слова вновь и вновь звучали у меня в ушах, пока я осторожно заедала большими картофелинами маленькие кусочки селедки.

— Это ты хорошо придумала, Гедвиг, — услышала я голос бабушки. — Теперь ты поймала его с поличным. Подумать только, как он мне врал про эти ботинки.

«В сарае лежит тело твоего отца… В сарае лежит тело твоего отца».

— Альберт ночевал дома эти дни? — Я услышала, как дрожит голос матери.

— Нет, — тихо отозвалась бабушка.

Они замолчали. Вот опять. Вечно она такая. Всегда выходит из себя, когда не знает, где ночует отчим, будто это имеет какое-нибудь значение.

«В сарае лежит тело твоего отца…»

Я присела, поблагодарив бабушку за еду. В ушах у меня непрерывно звенело: «В сарае лежит…»

Вдруг мне стало дурно, у меня началась рвота.

— Она не привыкла ездить в поезде, — сказала мать.

Беспокойный день близится к вечеру.

Притихшая и испуганная, я сижу в углу у печи, прижавшись к бабушке. Я так устала, так устала от всех этих неурядиц, и так напугана! В полдень я ходила с бабушкой в сарай и видела старика. Гроб еще не привезли. Тело, накрытое простыней, лежало на крышке от дивана. Это было жуткое зрелище. В старом сарае, расположенном по соседству с хлевом, стоял смрадный запах навоза. Тело покойника четко обрисовывалось под простыней. Тело маленького старика. При жизни старик был сутулым. А теперь он лежал вытянувшись, прямой, как струна. Можно было угадать каждую косточку, а там, где был нос, простыня зловеще приподнялась.

— Он совсем не изменился, — сказала бабушка, откинув край простыни с лица покойника.

Нет, нет, он страшно изменился. Здесь лежал совсем другой старик, не тот, которого я хорошо знала, который иногда дарил мне несколько эре. Здесь лежал никто. Здесь лежало нечто такое, чего я никогда не видела, чего никогда себе не представляла, — посиневшее лицо, клочья пегой бороды, мертвенная кожа, кости, обрисовывавшиеся под простыней. Меня бил озноб. Я увидела в этом какое-то жуткое предзнаменование.

Так оно и случилось. Двадцать лет спустя мне пришлось увидеть подобное ложе смерти, и тогда я едва не лишилась рассудка. Груда досок, и на них два неподвижных тела. Такое же неожиданное, потрясающее зрелище, как за двадцать лет до этого, когда бабушка откинула край простыни с мертвого лица.