Два юных личика, лица детей, которые всего лишь за час до этого глядели на меня, говорили со мной… Да, говорили. Но тогда, двадцать лет спустя, я уже знала, что такое смерть.

А тут я стояла подле бабушки, которая спокойно гладила страшное, окоченевшее лицо, и страх и отвращение пронизали меня до мозга костей. Как могла она дотрагиваться до этого? Зачем это спрятали здесь? Зачем говорили мне, будто это тот самый старик, который на моих глазах кормил сеном коров и разводил в плите огонь по утрам?

Только противный запах навоза, который всегда сопутствовал деду, напоминал о прежнем старике.

— Ему трудно приходилось при жизни, но теперь, я думаю, он счастлив, — сказала бабушка.

Она не упомянула о боге, не заплакала, не сказала, что старик попал на небо. А ведь я слышала, что мертвые попадают на небо.

Но это не могло попасть на небо.

От навозной кучи шел смрадный запах. Новый скотник, громыхая тачкой, подошел к двери сарая и смущенно посмотрел на нас. В сарае стало темно: он заслонил дверь. Тень упала на мертвеца, и его лицо стало еще страшнее; глазные впадины чернели, точно две глубокие ямы, хотя веки старика были закрыты.

— Не пришлось даже класть монеты на веки, — сказала бабушка таким тоном, точно это была заслуга умершего.

— Теперь он отдохнет, — сказал новый скотник и, сняв потертую шапку, вошел в сарай.

В синей полосатой рубахе и грязных штанах, он стоял рядом с бабушкой, глядя на покойника, потом сложил руки и склонил голову. Бабушка повторила его движение. Ни один из них не шевелил губами. Было тихо-тихо, все молчало, как молчал лежавший на досках покойник, только коровы в хлеву позвякивали цепочками.

И то, что новый скотник, которого я уже видела днем, когда он жевал табак и бранился, застыл в этой странной позе, с шапкой в руке, напугало меня еще больше. Бабушка, видно, не собиралась прикрывать мертвеца, а мне казалось, что, пока она не накроет ему лицо, мне нельзя двинуться с места.

Минувший день был полон тягостных переживаний, и это зрелище оказалось последней каплей. Слишком много впечатлений зараз. Я покачнулась, зашаталась, сделала попытку удержаться на ногах, но не смогла, рухнула на землю рядом с покойником, увлекая за собой простыню, и дико закричала от ужаса.

— Она не привыкла к железной дороге, — объяснила бабушка скотнику, который поднял меня, вынес на улицу и стал растирать снегом виски. Я корчилась в приступах рвоты. Он снова поднял меня и отнес в дом.

— Мы ходили смотреть на деда, — сказала бабушка.

— К чему это? — упрекнула ее мать. Она сняла с меня клетчатое платье, укутала шалью и велела уснуть.

Мне и поныне иногда вспоминается эта первая встреча со смертью.

Я выспалась, и снова сижу в углу у печки, терзаясь страхом. Сколько зла творится вокруг. Какой злой вид у окружающих. Да, они и на самом деле злые. Мать бродит по комнате, страдающая, недовольная, полная страха. Бабушка нервничает. За весь день никто не обмолвился добрым словом, каждый занят своими мыслями. Ходят раздраженные, сердитые.

А теперь мать и Мина пьют кофе, сидя за столом. Бабушка, как обычно, поместилась со своей чашкой у печи. Она всегда мерзнет.

Разговор каждую минуту грозит превратиться в ссору. Мать торопит Мину. Стирка окончена, и мать хочет, чтобы Мина поскорее отправлялась домой и больше сюда не приходила. Мать может сама справиться со всем, что еще осталось приготовить к погребению. По крайней мере она пытается убедить в этом Мину.

Мина возражает. Бабушка просила, чтобы Мина помогла ей после похорон, когда Гедвиг уедет в деревню.

Наступает короткое молчание.

— Скажи-ка, — нарушает его мать, — правда, что Альберт — отец твоей младшей дочери?

— Альберт? Какой Альберт? Ах, Стенман? Вот оно что! Вон что тебе хочется знать! Я сама бы рада знать, да разве узнаешь, — хихикая, отвечает глупая Мина.

Я вижу, как потемнели от ненависти глаза матери.

Но никто не произнес ни слова. За то время, что мы оставались у бабушки, Мина больше ни разу не появлялась у нее в доме.

День похорон вспоминается мне смутно.

Помню только, что все страшно спешили и что был трескучий мороз. Мать не сумела достать мне пальто, и поэтому на кладбище меня не взяли.

Помню, мы еще не успели поставить на огонь картошку, как уже появились первые гости. Матери пришлось варить картошку в мундире, а потом наспех очищать ее, полусырую, и снова доваривать, чтобы гости думали, будто она с самого начала варилась без кожуры. Отваренные картофелины чистились быстрее, кожура отделялась гораздо легче.

Мы с матерью вышли за угол и на десятиградусном морозе очищали недоваренную дымящуюся картошку, а гости толпились в тесной комнате и ждали угощения, чтобы после этого разойтись по домам.

Капелла ударного батальона тоже явилась на похороны, и бабушка шепнула матери, что придется угостить и этих, хотя их вовсе не приглашали. Бабушка была очень недовольна, что они пришли. Она теперь стала неверующей.

Я была одета в новое черно-зеленое муаровое платье. Оно натерло мне шею. Матери пришлось подшить воротник кусочком мягкой материи. Она взяла чистый, выглаженный носовой платок и отрезала от него полоску. Меня это так напугало, что я пожалела о своих жалобах. Мать начинала внушать мне страх: резать покупные вещи!.. Все взрослые внушали мне страх. Они совершали такие поступки, что их просто нельзя было узнать. И потом — они ничуть не горевали об умершем. Мне казалось, что никто из них не горевал о старике.

Бабушка жаловалась на холод и суету. Она сердилась, что ударный батальон явился с гитарами и цитрами, и с негодованием сплевывала через левое плечо, вспоминая о «хозяине», который даже венка не соизволил прислать, хотя старик прослужил у него скотником больше двадцати лет.

— Мог бы дать денег на похороны, — возмущалась бабушка.

Все говорили о похоронах, но никто не говорил о покойнике. Его смерть никого не удивляла. Он был старый, измученный человек, как ему было не умереть. Беседа шла своим чередом, гости явились сюда не для того, чтобы отдать последний долг, а чтобы выполнить неприятную обязанность. Приличие требовало их присутствия на похоронах старика. По всему было видно, что это для них обуза.

— Альберту повезло: из-за похорон отлынивает от работы, — сказала мать утром в день погребения.

Отчим почти не показывался дома, но на похороны все-таки пришел. Вид у него был торжественный. Скорбящий сын, который провожает отца в последний путь. Один из «образованных» тоже пришел на похороны.

— Пожалуй, стоит напомнить ему о деньгах, что он мне задолжал за стирку, — решила мать.

Я-то не забыла, как мать мучилась и выбивалась из сил в поисках воды для стирки.

— Сегодня неудобно, — сказала бабушка.

«Образованный» гость был облачен в длинный черный фрак с фалдами и пуговицами на спине. Он выглядел представительней всех. На голове у него красовался цилиндр, которого не было ни у кого из гостей. Бабушке очень нравился такой благородный костюм. Она призналась в этом матери.

— По-моему, с цилиндром получается особенно торжественно, правда?

Мать только усмехнулась в ответ. Бабушка становилась непохожей на себя.

На отчиме был костюм из камвольной шерсти, такой грубой, что ее можно было принять за домотканую. Костюм ему купила бабушка.

Мать не поехала на кладбище. Бабушка, члены батальона и «образованный» гость отправились туда в шарабане.

Одна из сестер по батальону упрекнула бабушку, что та спорола со своей шапки ленту с надписью «Спаситель грядет».

— Ты стыдишься веры своей? — спросила она при всех, когда гости садились в экипаж. Путь был санный, но они ехали в коляске, потому что сани достать не удалось.

Бабушка промолчала, но вид у нее был такой, точно она сейчас сплюнет через левое плечо.

Впереди ехал катафалк. На гробе лежало несколько венков. Цветы померзли. На козлах рядом с кучером сидел отчим. В шарабане, следовавшем за катафалком, поместилась бабушка, члены батальона и «образованный» гость. За ними ехала повозка, в которой сидело четверо мужчин. Они должны были нести гроб.