За то, что я пристрастилась к чтению библии, домашние преследовали меня, как католическая церковь еретиков. Стоило матери или отчиму увидеть у меня на коленях толстую книгу, как они начинали браниться.

— Эта книга не для детей, — говорила мать. — Сначала поумней, потом будешь читать библию.

— Она уже выросла, пора бы ей приносить какую-нибудь лользу, — твердил отчим.

Декабрьские дни коротки. Мне приходилось носить дрова и воду, порой присматривать за Ольгиным малышом, нарезать лоскутья. Мать доила коров в хозяйском хлеву и, кроме того, вечно хлопотала на кухне — то готовит обед, то моет посуду. У нас была восьмилинейная лампа, а керосин стоил дорого. Уже к семи часам вечера лампу тушили, и приходилось рано ложиться спать. Когда свет был нужен мне не для чтения, а для какого-нибудь другого дела, мне разрешали брать по вечерам из конюшни фонарь, в котором был хозяйский керосин. У Ольги такой фонарь горел каждый вечер. Это был не фонарь-феникс, каким теперь пользуются в деревнях, а простой фитиль, вставленный в ящичек с четырьмя стеклянными стенками, который дымил, коптил и почти не давал света. Но чего не стерпят молодые глаза! Целыми часами читала я в эту зиму при свете несчастной коптилки. Одно из стекол разбилось, и его заменили куском промасленной бумаги.

Как-то вечером, когда отчим ушел стричься к батраку, занимавшемуся парикмахерским ремеслом, а мать засиделась у Ольги, я решила воспользоваться случаем и почитать библию. Для меня это было не менее увлекательное занятие, чем для мальчишек пускать бумажные кораблики по водосточной канаве. Дойдя до главы о Юдифи и Олоферне, я так увлеклась чтением, что не заметила, как фитиль наклонился, и бумажная стенка вспыхнула и сгорела. Комната наполнилась дымом. Я уже разделась, потому что мать велела мне ложиться спать, и теперь босиком выскочила в пустые темные сени. Ступая окоченевшими ногами по полу, на котором были свалены облепленные снегом мотыги, я поставила в сенях фонарь, продолжавший дымить еще долго после того, как я его погасила. Комната наполнилась холодным воздухом и чадом, и вернувшаяся от Ольги мать страшно рассердилась.

— Что ты наделала, Миа, почему ты не спишь?

— Я хотела немножко почитать.

— Опять эту старинную библию?

В устах матери слово «старинный» звучало несколько иначе, чем в устах антикваров.

— Ей-богу, ты скоро совсем одуреешь. Только и делаешь что читаешь всякие сказки. Совсем от рук отбилась, не слушаешься. Вот возьму и выброшу книгу за окно. И лампу зря жжешь. У нас нет больше ни капли керосина.

Мать бросила взгляд на дверь.

— Теперь он подымет крик, когда вернется, — сказала она. — Где фонарь? — Она зажгла спичку и, осветив пол, стала шарить вокруг.

— Мама, это и был фонарь. Я не зажигала лампы. Это бумага загорелась. Он стоит в сенях. Мамочка, милая, вставь в фонарь какую-нибудь бумажку, а то «он» разозлится.

Мать ничего не ответила, не стала меня ругать, пошла за фонарем и вставила в него новую бумажную стенку, намазав ее края клейстером, который она тут же развела из муки. И так как в это время вернулся отчим, она объяснила ему, что уронила фонарь, когда пошла за дровами.

— Девчонка могла бы сама засветло сходить за дровами, пора уж ей приносить какую-нибудь пользу. — Он со злостью швырнул на пол шапку. Батрак совсем его обкорнал.

— Оставь девочку в покое. Вечно лезешь не в свое дело. Если хочешь знать, фонарь стоял в сенях, а я шла мимо с дровами, которые прихватила по пути, тут эта старая рухлядь и опрокинулась. Хозяева могли бы нам дать фонарь поновее. Слава богу, что дрова не загорелись.

Она помолчала.

— Ну, теперь тебе все известно, можешь спать спокойно, — буркнула она через минуту.

— Черт возьми, я похож на арестанта, — заявил отчим; он стоял перед зеркалом с лампой в руке. Его голова напоминала капустный кочан, поросший щетиной.

Не знаю, спал ли он спокойно, но я-то во всяком случае заснула сладким сном. Теперь я могла быть уверена, что отчим никогда не узнает о фонаре.

Отчиму платили наличными сто пятьдесят крон в год, матери — восемь крон в месяц за то, что она два раза в день доила коров. С таким заработком нелегко вести хозяйство. А дело-то ведь было совсем не в такие далекие времена. В хозяйской усадьбе уже стоял телефон, а на стокгольмских улицах громыхали трамваи. По стране во всех направлениях мчались поезда, и анархистская газета «Бранд» дошла до Норчёпинга. В ней писали о всеобщей забастовке. Писали о том, что женщины не должны рожать детей, — детей, которых не ждет ничего, кроме голода и войны. Хинке Бергегрен призывал девушек не водить знакомства с военными.

Отчим, когда-то служивший в гвардии, презрительно фыркал, завидев газету, но мать сохранила два номера, купленные еще в ту пору, когда мы жили у Вальдемара, и теперь перечитывала их вместе с Ольгой.

— Я никогда не гуляла с военными, — с торжеством заявила Ольга. — Но как же можно не рожать детей? — шепнула она матери.

— Мало ли что они болтают, а впрочем, может и есть такие средства.

Я слышала и шепот Ольги и ответ матери. Я всегда настораживалась, когда речь заходила о детях. Я ведь, так же как и Ольга, не могла взять в толк, отчего, дети появляются на свет, когда родители вовсе этого не хотят. Почему мать каждый год ожидает ребенка? Меня начинало интересовать, откуда берутся дети. — «Из живота», — отвечали мои сверстницы. Но это ничего не объясняло. Ведь теперь мать снова худая. Поэтому я всегда была начеку и с любопытством прислушивалась, когда мать и Ольга говорили о детях. Спросить мать я не решалась. Спросить, откуда берутся дети! Я не смела даже и подумать об этом.

Хозяйка усадьбы была бездетна, но зато, по ее словам, она была «порядочной» женщиной. А Ольга была «непорядочная», — так считала хозяйка. Когда женщина «непорядочная», у нее рождаются дети.

И все-таки я ничего не могла понять. Взрослые говорили всякое. «Дети — божий дар и людская мука», — говорила бабушка, а когда священник меня крестил, он прочел для матери молитву, в которой говорилось, что она должна покаяться в своем грехе. Я собственными ушами слышала, как мать рассказывала об этом бабушке.

Значит — иметь детей грешно.

Выходит, дети тоже грешники. Сколько я ни ломала себе голову, я никак не могла в этом разобраться.

Хозяйка хотела взять приемыша, иначе усадьба перешла бы по наследству к родственникам, которых хозяйка терпеть не могла. Ольга часто говорила об этом.

— Усыновила бы она моего сынишку, — добавляла при этом Ольга. — Ему не повредило бы маленькое наследство.

Двое батраков в усадьбе закололи свиней к рождеству. Каждый из них послал матери по кусочку мяса, чтобы мы могли «полакомиться», как они выразились. Ольгу они и не подумали угостить. По-моему, на них произвели впечатление занавески на наших окнах, разрисованная печь в комнате и мое платье из шотландки — поэтому они и угостили мать. «Благородные» люди всегда ищут общества себе под стать. Ну, а такие, как Ольга… Всем известно, что у нее ни гроша за душой, от нее ничего не дождешься в благодарность — разве чашечку кофе. Помню, что мать поделилась мясом с Ольгой. Конечно, отчим об этом никогда не узнал. Хозяин тоже прислал нам немного свежего мяса, но тут уж и Ольга получила свою долю. А батракам, у которых были собственные свиньи, хозяин ничего не послал. Обиженные батраки долго роптали.

Мать засолила и припрятала полученное мясо, чтобы устроить пиршество на праздник. Вяленую треску она собиралась купить у хозяев, они наготовили целую бочку. Водку хозяин должен был привезти из города, когда поедет туда за день до рождества, — словом, все было решено и условлено заранее.

Мать прибрала комнату Ольги с таким же усердием, как и свою. За это Ольга до блеска выскоблила сени и раздобыла две маленькие елочки. Обе женщины целыми днями жили настоящей трудовой коммуной, пока к вечеру не являлись домой мужья. Тогда двери запирались, и из-за них время от времени доносилась воркотня, что-де каждый должен заботиться только о своем хозяйстве. На это Ольга отвечала мужу, что сам он пускай заботится о чем угодно, а она, Ольга, без дочки Гедвиг не могла бы урвать днем время, чтобы доить коров и подрабатывать пять крон в месяц. А мать почти в том же тоне говорила своему супругу и повелителю: