Стихи, которые я писала в возрасте восьми лет, не заслуживали, как уже было сказано, никакого внимания. Слишком уж они напоминали бабушкины молитвы и проповеди в воскресной школе. Молитвы были ужасно длинные. Иногда на их чтение уходило до трех часов. Чтение воскресных молитв устраивалось только в том случае, если у нас гостила бабушка, и тогда именно мне доставалась самая длинная и непонятная молитва.

Как ни плохо я относилась к отчиму, я искренне была ему благодарна, когда он нетерпеливо прерывал меня в самых скучных местах и объявлял, что с него хватит. Сначала, правда, он вел себя вполне благопристойно, сидел на диване возле бабушки и, сложив руки, выслушивал несколько страниц. А мать, вечно измученная и усталая, почти всегда сразу же засыпала.

Она была не слишком религиозной, но, как и бабушка, с большим уважением относилась к «слову божьему».

Ведь так много страниц написано в библии специально для утешения пролетарской женщины. Там можно найти поддержку почти во всем. Бог не любит пьянства и хвастовства, грубых мужчин и богачей, которые высасывают из человека последние соки. Правда, не раз я слышала, как мать с бабушкой говорили: «Ну что же это такое? Если и правда есть кто-то, кто может что-нибудь сделать, пусть покажет свою силу, а не только болтает попусту. Кому нужны разговоры о золоте, зеленых лесах и пророчества о наказаниях, которые все равно никогда не сбываются?» Тем не менее бабушка считала, что в воскресенье обязательно надо прослушать проповедь, к этому ее приучили еще в детстве. Мать тоже была твердо уверена, что девочке очень полезно «посидеть спокойно, с благоговением слушая слово божье, вместо того чтобы бегать по улице со всякими сорванцами». Но, очевидно, уроки, полученные в детстве, действуют не всегда одинаково, — во всяком случае в своей дальнейшей жизни я ни разу не прослушала добровольно ни одной проповеди.

Часто отчим уставал уже после первых страниц, а иногда, если накануне, в субботний вечер, он побывал в трактире «Ион-пей-до-дна», то просил и вовсе избавить его от «этого проклятого безделья». «Оставите вы меня наконец в покое?» — кричал он, укладываясь на диван. Бабушке приходилось пересаживаться на жесткий деревянный стул. Их воскресенье было испорчено. Бабушка ворчала, отчим не выдерживал больше часа — он все-таки побаивался бабушку, хоть она была совсем старая, — и в конце концов отправлялся к какому-нибудь собутыльнику. Но мое воскресенье было спасено, и я тотчас убегала играть на улицу.

Прихватив с собой кусок хлеба, я отправлялась подальше, чтобы они не могли дозваться меня к обеду.

Дружба моя с любимой учительницей и маленькой Ханной длилась недолго. Солнце палило слишком сильно, отчим потерял терпение, и нам с матерью предстояло опять готовиться к переезду.

Никогда я так не плакала, переезжая на новое место, как в этот раз.

Частые переезды были мучительны. Только-только подружишься с ребятами, построишь где-нибудь в углу двора свой игрушечный домик, который, конечно, даже отдаленно не напоминает те миниатюрные виллы с мебелью и всем что полагается, какие специально сооружают в парке барской усадьбы или около летних дач на радость богатым детям. Положенная на два камня доска, нередко украденная где-нибудь с большим трудом, несколько консервных банок и стекляшек — вот весь игрушечный домик. В нем нет ничего необычного, но нам он очень дорог. Разве миниатюрные виллы — предел мечтаний в мире, который называется фантазией ребенка? Сияющий игрушечный дворец фантазии не построишь человеческими руками.

Но едва только успеешь украсть свою доску и собрать «домашнюю утварь», как надо опять отправляться в путь.

На этот раз мне было особенно грустно. Уехать с хутора у Старой дороги было ничуть не жаль — там вечно торчали «состоятельные», да и на бумажной фабрике я никогда не чувствовала себя в своей тарелке из-за истории с чулочной спицей и других неприятностей. Но здесь ведь у меня была и Ханна, и учительница, и много других ребят, которые мне очень нравились. К тому же я успела завоевать среди них популярность, читала стихи «Весна наступила, цветы расцветают…» Меня хвалили, у меня появились свои слушатели…

Бедняжка Ханна, она не могла читать даже по книжке! Старуха из богадельни, которая помогала ей готовить уроки, так к ней приставала, что Ханна заучивала их наизусть, не зная как следует букв. Иногда ей приходилось оставаться после уроков и зубрить: а, б, в, г, писать букву за буквой. Так я никогда и не узнала, научилась ли она читать как следует.

Последнее время мать начала заметно сдавать, похудела и плохо себя чувствовала. Оставаясь дома, она часами болтала с соседкой, у которой было четверо детей. Двое из них были идиотами. Их собирались скоро куда-то забрать. «Вот уж тогда я смогу наконец пожить по-человечески», — вздыхала соседка. Но никто не приходил и не забирал их, по крайней мере все то время, что мы жили в Хольмстаде. Одному из них было пять лет, а другому — восемь. Несчастные дети не умели говорить, не могли как следует ходить — ноги у них разъезжались, как у новорожденных телят. А когда они бегали, головы их начинали раскачиваться из стороны в сторону. Сначала, как только мы приехали в Хольмстад, идиоты меня очень занимали, но потом меня целиком поглотила школа и мне стало не до них.

Бывало, только мы начнем играть, а они уж тут как тут. Хотя выходить на улицу им было запрещено, они ухитрялись незаметно удирать из дому. Я ни разу не видела, чтобы их мать гуляла с ними, зато часто наблюдала, как она тащит их домой, ругает и бьет. А ребятишки как-то странно кричали, уставившись тупыми глазами в небо, словно ожидая оттуда помощи. Казалось, они кричат не от боли, а от чего-то другого. Потом так же внезапно они замолкали. Мать бранилась и тащила их домой, а дети всячески пытались вырваться, — они ведь ничего не понимали. Все ребята думали, что она сама слабоумная, и пускали ей вслед всякие ругательства. Но не было случая, чтобы она увела своих детей вовремя, они все равно успевали разрушить наш игрушечный дом, сломать все собранные нами вещи. Я старалась держаться подальше от идиотов. Теперь они вызывали у меня не интерес, а скорее отвращение. Стоило мне увидеть этих ребятишек, как я тотчас гнала их домой, а мамаша их хвалила меня за это. От ее похвалы мне каждый раз становилось не по себе, и я старалась побыстрее улизнуть, чтобы не выслушивать благодарности. Я уверена, что, обращайся она получше со своими слабоумными детьми, мы наверняка последовали бы ее примеру.

На следующий же день после нашего переезда мать сказала, что соседка просто-напросто неряха. Первое время она совсем не заходила к соседке и почти не слушала ее, когда та как-то пришла и стала выкладывать все свои горести.

Но это только сначала. Уже через несколько месяцев мать, если только у нее не было поденной работы, часами болтала с «неряхой». Говорили они только о родах. Соседка родила девятерых и подолгу лежала в родильных домах. Новорожденных всякий раз клали в «паровой шкаф», как она говорила. Но спасти удалось только четверых.

— Посмотрим, может хоть младшие будут нормальные, — говорила она. Оба идиота были старшими.

Мне все это казалось очень странным. Я была твердо уверена, что она все придумывает нарочно для матери. А мать-то, глупая, развесила уши и слушает. У меня была учительница, Ханна, любимые стихи. И как только приходила соседка, я старалась убежать из дома.

Соседка была крупная, толстая, как пивовар, женщина с выпученными глазами. От нее всегда скверно пахло. Как могла мать сидеть рядом с ней? Но мать всегда очень серьезно и внимательно ее выслушивала и вздыхала — значит, соседке и вправду было очень плохо.

Но когда у нас гостила бабушка, соседка не осмеливалась приходить, видно боялась ее. Бабушка так и не узнала, что соседка приходит к нам.

— В другой раз обязательно пойду рожать в родильный дом, — сказала как-то мать соседке.