Мы с матерью стояли на лестнице еще долго после того, как все три экипажа скрылись из виду.

Мы остались дома одни. Надо было привести в порядок комнату, пока никто не вернулся. Вернуться должны только бабушка и отчим.

— Пойдем хоть поедим досыта, — сказала мать.

В комнате творилось что-то неописуемое. Грязная посуда, мусор, затоптанные половики, слякоть от нанесенного с улицы снега. Большая плита заставлена котелками с остатками соуса, мяса, бобов, рыбы.

Скатерть, лучшая бабушкина скатерть из чистого льна, вся в пятнах от селедки и свеклы. Большинство тарелок вылизано дочиста.

Мать помешала угли в большой плите, разогрела на них котелки, освободила угол стола, и вот мы с ней вдвоем сидим и справляем поминки.

— Пусто как-то без старика, — пробормотала мать, словно обращаясь к себе самой.

— Значит, он больше не вернется?

Мать посмотрела на меня долгим взглядом.

— Неужели ты так глупа, Миа? А еще столько читаешь. Разве ты не знаешь, что значит — умереть? Смерть — это конец; тот, кто умер, никогда не вернется.

— А куда же он уходит? — упорствовала я, отправляя в рот большой биток и тушеные бобы, которые мать положила мне на тарелку.

— Если б знать, — вздохнула она, намазывая хлеб маслом. Ответ прозвучал так, словно она хотела сказать, что, знай она это точно, она сама согласилась бы умереть.

Вот как! Оказывается, неизвестно, куда они уходят! Мать продолжала молча есть. Я тоже. Но я вскоре насытилась. Неужели взрослые ничего не знают? Как это может быть? Ведь люди после смерти попадают на небо. Я покосилась на мать, не уверенная, можно ли отважиться на такой вопрос.

Она жевала бутерброд, глядя прямо перед собой. Как она изменилась за эти дни! Она была совсем другой, когда мы приехали на Восточный вокзал и она угощала меня кофе.

— Но ведь люди после смерти возносятся на небо? — тихо и неуверенно спросила я.

— На небо? О нет, Миа, на небо они не возносятся. Они никуда не возносятся. Как после смерти, так и при жизни. Люди остаются там, где они были, и остаются тем, чем они были, на веки вечные.

Я видела, что мать взволнованна, и не посмела больше расспрашивать.

Люди, которым мы привыкли верить: учительницы, педагоги воскресной школы, — рассказывали, будто после смерти человек попадает на небо. Но я не решалась спорить с матерью. У меня не было никаких доказательств, что умершие попадают туда. Я не могла бы описать, каким образом происходит это путешествие, и поэтому была склонна поверить матери и считать, что никто на небо не возносится. После смерти люди лежат в сарае, где пахнет навозом.

— А когда мы поедем домой, мама?

— Я обещала хозяину привезти «его», но похоже, что мне это не скоро удастся, — ответила мать.

Вдруг она встала и вышла из комнаты. Я услыхала, что ее вырвало.

Она, очевидно, сразу заметила мое испуганное лицо, потому что сказала успокаивающим тоном:

— Я, верно, простыла, ничего страшного нет.

Но у меня были свои опасения. Я вдруг с ужасом поняла, что теперь стройная, ласковая мать опять исчезнет и ее место займет тупое, слезливое, болезненное существо, которое я так не любила. Это повторялось все время с тех пор, как мать вышла замуж.

Я начала убирать со стола и мыть посуду, поторапливая мать, которая мне покорно подчинялась. Она двигалась точно во сне. Что-то неотвязно терзало ее душу. Страх, горечь, ненависть.

Я так усердно вытирала посуду, что на лбу у меня выступила испарина. Потом я вынесла грязную воду, подмела мусор и вообще старалась помочь матери, чем могла.

— Тебе надо отдохнуть, пока они не вернулись, — сказала я.

— Ты добрая девочка, Миа. Иди ко мне!

Она посадила меня к себе на колени, я крепко обвила руками ее шею, мы обе заплакали и потеряли счет времени.

А на холодном кладбище хоронили старика, которому пришло время умереть и о котором никто не жалел.

Ведь мать плакала не о покойнике. Она плакала от страха перед жизнью. А я? Я плакала, потому что плакала мать.

Так мы сидели долго-долго, и я шепнула:

— Поедем домой, мама, поедем без «него».

— Да, придется, — ответила она. — Он, верно, уже устроился без нас.

Наплакавшись всласть, мать умылась, заплела свои косы, причесала меня, затем повесила кофейник на железный крюк, прибитый над плитой. А потом мы долго сидели молча, глядя на тлеющую золу и полуобгорелые головешки, пока бабушка не вернулась с кладбища. Она вернулась одна. Отчима с ней не было. Но мать уже одолела свою слабость и бодро сказала бабушке, что это даже к лучшему.

Размотав свои многочисленные платки и накидки, бабушка уселась на диван.

— Ну и неделя, Гедвиг, ну и неделя! — воскликнула она. — Хоть бы умереть поскорей! Я надеялась, что уж в третий-то раз мне не суждено остаться вдовой! И подумать только, какого негодяя я вырастила! Он даже не дал себе труда проводить меня с кладбища. А я-то растила его с тех пор, как ему исполнился месяц.

Бабушка расплакалась. После смерти мужа она в первый раз плакала по-настоящему.

— Пойми, Гедвиг, — всхлипывала бабушка, и ее старческие руки дрожали, — если бы я не вступила в этот батальон, он не умер бы так рано. Мне приходилось часто отлучаться, и он должен был сам заботиться о себе. Никогда не прощу себе, что меня не было дома, когда он умер. Подумать только, я отправилась обращать вас на путь истинный, как будто богу нужны такие, как Альберт. Ах, если бы на небе был бог, он бы устроил так, чтобы бедные старики, вроде нас, умирали в одно время.

Мать утешала ее как могла, а я гладила узловатые руки старухи, сжимая их в своих руках, чтобы они не дрожали так сильно.

Это был тихий незабываемый вечер. Бабушка была такой кроткой, неожиданно помолодевшей и немного отчужденной. Мать тоже была доброй и ласковой и даже сказала, что если бы Альберт вернулся домой, она все бы ему простила. Очевидно, ее смягчил суровый приговор бабушки, которая сказала, что, по ее мнению, отчим даже богу был ни к чему.

Вечер был холодный, звездный, снег блестел, на улице царила тишина. Казалось, буря, пронесшаяся над домиком, сменилась вечным покоем. Ближе к полуночи мать разговорилась с бабушкой о моем настоящем отце. Я слушала затаив дыхание. А потом бабушка рассказала об одном хорошем человеке, которого она встретила в молодости, но за которого не могла выйти замуж.

— А теперь я осталась одна-одинешенька на старости лет.

— Дедушка теперь у бога, и ты, бабушка, тоже пойдешь к богу, когда умрешь, — решительно сказала я.

— Благослови тебя господь, дитя, — ласково прошептала бабушка. Когда рядом не было сестер по батальону, она не была безбожницей и не хотела кощунствовать.

Поняв ее настроение, мать достала псалтырь, протянула его мне и показала, что читать. Я прочла псалом «Старец в вечность отошел».

— Вот теперь только и свершились настоящие похороны, — сказала бабушка, когда я кончила читать.

Долгая зимняя ночь неслышно скользила за окном, огоньки в очаге погасли. Отчим так и не пришел, и в конце концов мы улеглись и уснули.

Все-таки в нашем доме пролились слезы о покойном.

Февральское солнце освещало потускневшие цветы, наведенные синькой на печной стенке. Мать чуть не стерла их пыльной тряпкой. Уезжая, она хотела навести в комнате хоть какой-нибудь порядок. Пол Ольга обещала вымыть потом. Все наши вещи были свалены в кучу посреди комнаты. Рядом с ними, морща монгольское лицо, покручивая концы длинных усов и старательно прилаживая к верхней десне щепоть жевательного табаку, стоял мой дядя — домовладелец Янсон. Летний загар еще держался на его острых скулах, злые глазки то и дело вспыхивали — дядя прислушивался к разговору. Хозяин хутора разговаривал с матерью.

Во дворе, запряженные в сани, стояли дядины лошади, тощие, злые, с торчащими ребрами. Даже жуя сечку, подвешенную в торбе к их мордам, они не поднимали ушей. Увидев этих кляч, Элин из Кольмордена не стала бы плакать от зависти. Зато дядя был теперь самостоятельным хозяином.