Ребенок не способен долго размышлять о людском непостоянстве и легкомыслии, но где-то в глубине души все-таки остается трещинка. Кончилось тем, что я стала тиранить ребятишек поселка. Мы часто прыгали через веревку, но я никогда не снисходила до того, чтобы самой крутить ее. Я только приказывала. Их дело было повиноваться, не то я отказывалась с ними играть. Я подбивала ребят на всякие выходки, за которые дома их нещадно лупили. Даже Иде крепко досталось однажды вечером за то, что она слишком поздно пришла домой. Но никто не смел жаловаться. А меня же мать в это время не била. У нее попросту не было сил.

Я так долго вертелась среди взрослых, столько наслушалась разговоров, что теперь фантазия моя разыгралась вовсю. Лавочница рассказывала как-то про одного старого батрака, работавшего в саду у ее родителей. Он ел картошку прямо в мундире. Я знала, что сад их расположен сразу же за поселком. Много темных октябрьских вечеров подряд таскала я за собой девчонок к этому саду, и мы часами караулили под кухонным окном, надеясь увидеть, как старик будет есть картошку в мундире. Мне удалось внушить ребятам, что это — предел человеческих возможностей.

На тонких занавесках освещенного лампой окна четко выделялись тени людей. Но старика мы среди них ни разу не видели. Зато часто было видно, как два лица приближаются друг к другу. Тогда мы замолкали. Мы были прежде всего девочками.

— Они целуются, — шептала я, — они любят друг друга, — и мы замирали.

— Она не пошла к своему дружку, она утопилась в Обакке, — снова рассказывала я, когда мы в осенней темноте возвращались домой, так и не увидев старика. Девочки слушали затаив дыхание, а потом покорно сносили побои, которыми их награждали за позднее возвращение, но на следующий вечер опять тайком пробирались к лавке, и мы снова шли в сад. Мы подкрадывались к окну примерно в одно и то же время и всегда видели те же две тени; что бы те двое ни делали — ужинали или пили кофе, — в конце концов лица их непременно сближались. И всегда у меня находилось что рассказать девочкам на обратном пути.

Однажды я спросила фру, где сейчас тот батрак, который ел картошку в мундире.

— Бог мой, девочка, что ты болтаешь? — удивилась она. — Он умер ровно тридцать лет назад.

Да, это был удар. Раньше мне не приходило в голову спросить, а теперь оказалось, что с тех пор, как он ел картошку в мундире, прошло уже тридцать лет!

Ни слова не сказала я об этом своим подругам. Свалив все на мать, которая якобы заставляет меня помогать укладываться, я больше не выходила по вечерам на улицу. Хорошо еще, что мы должны были переехать, иначе история со стариком выплыла бы наружу.

Отчим лишился своей временной работы. Теперь он целыми днями торчал дома, и я часто слышала, как мать говорит, что на новом месте жалованье будет слишком маленьким.

— Что сделаешь на сто пятьдесят крон в год?

— А квартира, а дрова, а мука?

Но мать это, по-видимому, не убедило.

В один из последних дней октября мы с матерью, покачиваясь, ехали в одноконной рессорной коляске с полстью. Такие коляски считаются очень удобными и красивыми. Крупная, гладкая и очень ленивая лошадь останавливалась перед каждым холмиком, хотя вещей у нас было совсем немного, а пассажиры не отличались полнотой: мать, снова худая и стройная, я с ввалившимися щеками да правивший лошадью отчим, которого никак нельзя было назвать толстым. Мать и отчим опять поладили, и я, как всегда, безропотно отошла на задний план. Во всяком случае, мне так казалось.

За нами медленно двигался воз с желудевым диваном и прочим скарбом. Его тащила пара хорошо откормленных лошадей, которые норовили пуститься вскачь, встряхивая поклажу, всякий раз как наша ленивая лошадь переходила на мелкую рысь. Паточный домик уже два часа как остался позади. Проводили нас с почетом.

Вечером накануне отъезда Вальдемары угостили нас прекрасным ужином с пивом и водкой, которой было не очень много, так что никто не напился. На мне было новое платье из шотландки и новые ботинки. Вальдемар посадил меня на колени, и от него вовсе не пахло — недавно прошел дождь. А отчим усадил на колени хозяйку, сказав, что она кругленькая и симпатичная. Мать только хохотала, потому что очень уж комично выглядела на коленях у отчима хозяйка, испуганно пялившая глаза на Вальдемара и красная от шлепков, которыми награждал ее отчим. Ужин прошел очень приятно и весело.

Вальдемары подарили матери большую банку сиропа, а мать отдала хозяйке платье, которое получила когда-то от общества помощи бедным.

В день отъезда Вальдемар пришел домой днем и предложил помочь нам носить вещи, а пекарь притащил большой каравай хлеба, но был так пьян, что, наверно, и сам не понимал, что говорит. Он кричал:

— Как только фру Стенман овдовеет, я приду к ней и посватаюсь! Берегись, Стенман, как бы она не овдовела слишком скоро!

Но отчим не рассердился, а только посмеивался над пекарем вместе с Вальдемаром.

Я слышала, как Вальдемар тихо сказал матери, так, чтобы никто больше не слышал:

— Если опять станет невмоготу, знай, что здесь для тебя всегда есть комната, хоть и не ахти какая хорошая.

Два часа пути отделяло меня от паточного домика. К вечеру заметно похолодало. От равномерного покачивания слипались глаза, и я то и дело клевала носом. К тому же я немного замерзла. Отчим и мать без конца болтали, не обращая на меня никакого внимания. Бог знает о чем они только не говорили! Всего несколько раз мать оборачивалась в мою сторону и спрашивала, как я себя чувствую. Тогда и отчим оборачивался и спрашивал, не кажется ли мне, что ехать очень забавно.

Стоило только ему спросить об этом, как наше путешествие сразу переставало казаться забавным.

Когда мы наконец добрались до места, было совершенно темно. У самой дороги, по которой, видно, не часто ездили, стоял одинокий дом. В нем кто-то уже жил, несколько окон было освещено. Возле самого крыльца я заметила дерево, высокое, с голыми ветками.

Здесь отчим будет всю зиму работать возчиком. Мы вошли в пустую комнату с оштукатуренными стенами.

— Пахнет людской, — сказала мать, оставляя дверь открытой.

Откуда она взяла, что пахнет людской? Я изо всех сил нюхала воздух своим вздернутым носом, но так ничего и не почувствовала, кроме запаха табака и крыс.

— Действительно, что за черт! Не закрывай дверь, — сказал отчим, который последнее время, как эхо, повторял слова матери.

А комната была вовсе не так уж плоха.

Я почувствовала себя в ней хорошо сразу, как только вошла.

Всю переднюю стену занимала огромная шведская печь, в которую был вделан маленький железный очаг с надписью: «Емкость — 4».

Пол, выложенный широкими суковатыми досками, подметен, но не вымыт. В повозке среди других вещей лежала корзина, куда мать упаковала лампу, котелок, кофе — и вот теперь она зажгла лампу и, не снимая верхней одежды, начала возиться у печки.

Комната очень большая, с тремя окнами и низким потолком, со стен кое-где обвалилась штукатурка.

— Последнее время молодежь устраивала здесь танцы, — разъяснил нам возчик.

У новых соседей мать заняла фонарь и несколько поленьев. Меня больше всего интересовало, как будут расставлены наши вещи. Нет, здесь, конечно, станет красиво.

Но мать велела ставить мебель в беспорядке посреди комнаты.

— Наверняка в таком старом доме есть клопы, — сказала она тоном бывалого человека. Возчик засмеялся и разгладил усы; всякий раз, когда мать что-нибудь говорила, он брался за усы.

Скоро вся мебель была внесена. Мать приготовила кофе, и мы стали пить его на новом месте.

— Конечно, надо бы угостить тебя чем-нибудь покрепче, — сказал отчим, — но женщины теперь пошли не те.

Возчик бросил на мать критический, слегка укоризненный взгляд, а я тотчас почувствовала к ней огромное уважение. Подумать только, «он» даже не смеет выпить при матери! Интересно, как она этого добилась?