— Какие красивые цветы! Надо бы сразу отнести их, пока они не завяли. Они такие чудесные, и как их много на пятьдесят эре!
— А вот что мне дали в придачу, — протянула я ей груши.
— В придачу? Это еще почему?
— Садовник решил, что я очень красивая.
— Хм, — только и произнесла мать, — хм…
— Да, он так сказал! Думаешь, я взяла их сама? (Я вспомнила, что прошло не так уж много времени с тех пор, как я предлагала матери украсть яблоки, — это было в ту ночь, когда она сожгла плетеную корзинку.)
— Нет, нет, ты не сама взяла их, но неужели человек должен быть хорошо одет, чтобы попробовать грушу? Или босой ребенок не разберет ее вкуса?
Ну вот, всегда она что-нибудь выдумает. Я не обратила на ее слова никакого внимания. Разумеется, люди угощают вкусными вещами только «благородных» детей, а не тех, которые плохо одеты.
Я взяла одну грушу, цветы и снова вышла.
— А ты знаешь, что нужно сказать? — крикнула мне вслед мать.
— Поклониться от мамы и поблагодарить за помощь во время болезни, — повторила я.
Мать кивнула:
— Не забудь это и обращайся осторожней с цветами… Постой, возьму-ка и я парочку, — она вытащила из букета несколько цветков душистого горошка и поставила их в стакан. Получилось очень красиво. Выйдя с цветами из комнаты, я постояла немного возле бочонка с патокой. Матери, кажется, приятно было видеть меня во всем великолепии, потому что она не торопила меня, а только задумчиво глядела вслед.
Около лавки играли ребята. Они уже не раз видели меня и всегда осыпали бранью или убегали. Если среди них была хозяйская дочка, они обязательно убегали. Она у них верховодила. Но теперь они, кажется, меня не узнали. Хозяйская дочь тоже была с ними, она вертела веревку за один конец, другая девочка за другой, а третья прыгала.
Я сразу заметила, что вертят веревку они слишком медленно, а девочка прыгает просто скверно. Не обращая на них никакого внимания, я вошла в лавку и отдала фру цветы.
— Мать кланяется и благодарит за помощь во время… во время… за то… что она… за то, что фру приходила к ней, когда она болела, — вспомнила я наконец.
— Дорогая моя, кланяйся от меня фру Стенман. Я сразу поняла, как только вас увидела… А какая красивая ты стала, девочка. Теперь уж ты, наверное, больше не захочешь помогать мне в саду? — Она накладывает в пакетик несколько леденцов и дает мне.
— Что вы! Я только сбегаю домой, надену будничное платье и опять приду!
— Нет, нет, я пошутила. Будь такой же красивой целый день. Уж сегодня-то ребята согласятся с тобой играть. Вон они стоят и ждут тебя.
Я промолчала. Фру взглянула на меня испытующе, и я ответила вызывающим взглядом.
— Не хочу с ними играть, — выпалила я, потом присела и выбежала из лавки. А на улице меня поджидала Ида и еще несколько девчонок.
— Миа! — храбро крикнула Ида, желая, видно, показать остальным ребятам, что знает, как меня зовут.
— Некогда, — кратко сказала я и пошла своей дорогой.
Дети последовали за мной. Фру вышла из лавки.
— На, поиграй моим обручем, — и одна девочка протянула мне чудесный плетеный обруч и палочку.
— Мы будем крутить веревку, а ты прыгай, — с готовностью предложила Ида.
Прыгать среди пыли в новых ботинках? Но должна же я показать им, как это делается! К тому же пыль можно потом вытереть и мать ничего не узнает.
— Ты умеешь прыгать? — робко спросила другая девочка. — Если не умеешь, не бойся, мы тебя научим.
— Подержи-ка, — решительно сказала я и отдала Иде пакетик с леденцами.
Две девочки начали крутить веревку, я подбежала и стала спокойно, даже равнодушно прыгать.
— Быстрее… быстрее! — крикнула я и закружилась на одной ножке. Теперь они увидят! Мое новое платье развевалось, коса прыгала по спине вверх и вниз, девочки покраснели от напряжения, а я все подгоняла и подгоняла их. И, честное слово, я выскочила из-под веревки, ни разу не зацепив за нее.
Я и виду не показала, что запыхалась, молча взяла у Иды свой пакетик и начала сосать леденцы.
Наступившее молчание было достаточно красноречивым. А на крыльце лавки стояла и смеялась фру.
— Ты вполне можешь пойти в цирк, Миа. Кланяйся маме и благодари за цветы! — крикнула она мне.
— Так прыгают только в городе, — тихо сказала одна из девочек.
— Я и научилась в городе, а еще мы, когда прыгали, бросали мячи. Я могу даже вальс танцевать под веревкой.
— Ты из города? — изумленно спросили они, словно видели меня впервые и ни разу не гнали прочь.
— Да, из города. (Они ведь не знали, что я ходила в хольмстадскую школу и что моя лучшая подруга жила в богадельне.)
Я медленно направилась к дому.
— Разве ты не хочешь поиграть с нами? Давай прыгать через веревку с мячом! Я сбегаю домой за мячами, у меня их два, и один дам тебе.
Девочка так горячо упрашивала меня, что даже подошла вплотную, потом несколько раз завистливо провела грязным кулаком по моему новому платью.
— Отстань, — сказала я и оттолкнула ее. Мне было противно, захотелось домой — к шоколадному винограду и мальчику с лягушкой, к худой и бледной матери, которая каждый вечер перед приходом отчима начинает беспокоиться, бродит из угла в угол и что-то бормочет. Она боится, что он опять не придет, хотя он ежедневно уверяет ее, что прошлое никогда больше не повторится.
А с ребятами что-то получилось не так. Гордость моя исчезла, я стояла на дороге, окруженная целой толпой детворы, и мне было очень грустно.
Все произошло как-то неожиданно. Они слишком долго мешкали, а я слишком долга была одна — теперь я не хотела ни с кем водиться. Прыгать через веревку я умела и раньше, еще до того, как у меня появилось красивое платье. Разве надо было надеть новое платье, чтобы получить право играть с ними? Но ведь сами-то они вовсе не такие уж нарядные. Я никак не могла понять этого, мне хотелось поскорее уйти. Какие они глупые, сопливые, завистливые!
Я знала, что могу плюнуть в них, а они и глазом не моргнут. В них воспитали почтение ко всему новому, богатому, ко всякому, кто хоть в чем-нибудь выше их. Теперь — нарядная, с леденцами в руках — я могла делать все что угодно. Но надолго ли? Как только платье и ботинки износятся, все опять станет по-прежнему. Меня снова начнут гнать. Как могут существовать дети, столь непохожие на Ханну? Почему Ханна только одна? Чего они от меня хотят? Раньше они ругались и дразнили меня, стоило мне только приблизиться. Что же им нужно теперь?
Во мне сразу проснулась безграничная любовь к матери, к нашей комнате, к привычным и милым вещам. Ведь мы с матерью так одиноки, у нас ничего нет, только вазы, комод да еще кое-какие вещи… Желудевый диван мне в тысячу раз дороже, чем вся эта ватага! Захотелось покоя, чтобы меня никто не стыдил, не подлизывался, захотелось поскорей уйти домой. Мне они не нужны. Все, чего я так горячо желала, оказалось ненужным. И девчонки, для которых главное — красивое платье, тоже не нужны. Отчим терпел меня только ради матери, ребята — ради нового платья. Одной лишь матери была я нужна; да еще образ Ханны жил в моем сердце, голос ее причинял боль и звал.
Не отвечая на их просьбы остаться поиграть, я продолжала медленно идти к дому. Они не отставали.
— Я пойду домой, я не хочу играть. Вот вам мои леденцы, — не останавливаясь, я протянула конфеты той девочке, что стояла ближе.
Они сразу отстали, сгрудились вокруг девчонки с конфетами, совсем как стая ворон вокруг кучки зерен. Я уныло поплелась дальше.
Так в первый раз узнала я то безысходное одиночество, которое охватывает человека, когда он сталкивается с людской несправедливостью и равнодушием к несчастным, с преклонением и раболепием перед счастливцами или теми, кого принимают за счастливцев. Чувство это скоро переходит в покорность судьбе, превращается в оковы, имя которым — ничтожество и беспомощность.
Наступил октябрь, а мы все еще жили у Вальдемаров, хотя давно уже решили переехать. Теперь не проходило дня, чтобы не прибегала Ида, умоляя меня выйти поиграть, а внизу дожидались ребята. Ида рассказала им о красивом «бюсте» — мальчике с лягушкой, и хотя мне пришлось снова надеть свое старое платье, то недолгое время, что мы еще жили у Вальдемаров, верховодила уже я.
