— Какие красивые цветы! Надо бы сразу отнести их, пока они не завяли. Они такие чудесные, и как их много на пятьдесят эре!

— А вот что мне дали в придачу, — протянула я ей груши.

— В придачу? Это еще почему?

— Садовник решил, что я очень красивая.

— Хм, — только и произнесла мать, — хм…

— Да, он так сказал! Думаешь, я взяла их сама? (Я вспомнила, что прошло не так уж много времени с тех пор, как я предлагала матери украсть яблоки, — это было в ту ночь, когда она сожгла плетеную корзинку.)

— Нет, нет, ты не сама взяла их, но неужели человек должен быть хорошо одет, чтобы попробовать грушу? Или босой ребенок не разберет ее вкуса?

Ну вот, всегда она что-нибудь выдумает. Я не обратила на ее слова никакого внимания. Разумеется, люди угощают вкусными вещами только «благородных» детей, а не тех, которые плохо одеты.

Я взяла одну грушу, цветы и снова вышла.

— А ты знаешь, что нужно сказать? — крикнула мне вслед мать.

— Поклониться от мамы и поблагодарить за помощь во время болезни, — повторила я.

Мать кивнула:

— Не забудь это и обращайся осторожней с цветами… Постой, возьму-ка и я парочку, — она вытащила из букета несколько цветков душистого горошка и поставила их в стакан. Получилось очень красиво. Выйдя с цветами из комнаты, я постояла немного возле бочонка с патокой. Матери, кажется, приятно было видеть меня во всем великолепии, потому что она не торопила меня, а только задумчиво глядела вслед.

Около лавки играли ребята. Они уже не раз видели меня и всегда осыпали бранью или убегали. Если среди них была хозяйская дочка, они обязательно убегали. Она у них верховодила. Но теперь они, кажется, меня не узнали. Хозяйская дочь тоже была с ними, она вертела веревку за один конец, другая девочка за другой, а третья прыгала.

Я сразу заметила, что вертят веревку они слишком медленно, а девочка прыгает просто скверно. Не обращая на них никакого внимания, я вошла в лавку и отдала фру цветы.

— Мать кланяется и благодарит за помощь во время… во время… за то… что она… за то, что фру приходила к ней, когда она болела, — вспомнила я наконец.

— Дорогая моя, кланяйся от меня фру Стенман. Я сразу поняла, как только вас увидела… А какая красивая ты стала, девочка. Теперь уж ты, наверное, больше не захочешь помогать мне в саду? — Она накладывает в пакетик несколько леденцов и дает мне.

— Что вы! Я только сбегаю домой, надену будничное платье и опять приду!

— Нет, нет, я пошутила. Будь такой же красивой целый день. Уж сегодня-то ребята согласятся с тобой играть. Вон они стоят и ждут тебя.

Я промолчала. Фру взглянула на меня испытующе, и я ответила вызывающим взглядом.

— Не хочу с ними играть, — выпалила я, потом присела и выбежала из лавки. А на улице меня поджидала Ида и еще несколько девчонок.

— Миа! — храбро крикнула Ида, желая, видно, показать остальным ребятам, что знает, как меня зовут.

— Некогда, — кратко сказала я и пошла своей дорогой.

Дети последовали за мной. Фру вышла из лавки.

— На, поиграй моим обручем, — и одна девочка протянула мне чудесный плетеный обруч и палочку.

— Мы будем крутить веревку, а ты прыгай, — с готовностью предложила Ида.

Прыгать среди пыли в новых ботинках? Но должна же я показать им, как это делается! К тому же пыль можно потом вытереть и мать ничего не узнает.

— Ты умеешь прыгать? — робко спросила другая девочка. — Если не умеешь, не бойся, мы тебя научим.

— Подержи-ка, — решительно сказала я и отдала Иде пакетик с леденцами.

Две девочки начали крутить веревку, я подбежала и стала спокойно, даже равнодушно прыгать.

— Быстрее… быстрее! — крикнула я и закружилась на одной ножке. Теперь они увидят! Мое новое платье развевалось, коса прыгала по спине вверх и вниз, девочки покраснели от напряжения, а я все подгоняла и подгоняла их. И, честное слово, я выскочила из-под веревки, ни разу не зацепив за нее.

Я и виду не показала, что запыхалась, молча взяла у Иды свой пакетик и начала сосать леденцы.

Наступившее молчание было достаточно красноречивым. А на крыльце лавки стояла и смеялась фру.

— Ты вполне можешь пойти в цирк, Миа. Кланяйся маме и благодари за цветы! — крикнула она мне.

— Так прыгают только в городе, — тихо сказала одна из девочек.

— Я и научилась в городе, а еще мы, когда прыгали, бросали мячи. Я могу даже вальс танцевать под веревкой.

— Ты из города? — изумленно спросили они, словно видели меня впервые и ни разу не гнали прочь.

— Да, из города. (Они ведь не знали, что я ходила в хольмстадскую школу и что моя лучшая подруга жила в богадельне.)

Я медленно направилась к дому.

— Разве ты не хочешь поиграть с нами? Давай прыгать через веревку с мячом! Я сбегаю домой за мячами, у меня их два, и один дам тебе.

Девочка так горячо упрашивала меня, что даже подошла вплотную, потом несколько раз завистливо провела грязным кулаком по моему новому платью.

— Отстань, — сказала я и оттолкнула ее. Мне было противно, захотелось домой — к шоколадному винограду и мальчику с лягушкой, к худой и бледной матери, которая каждый вечер перед приходом отчима начинает беспокоиться, бродит из угла в угол и что-то бормочет. Она боится, что он опять не придет, хотя он ежедневно уверяет ее, что прошлое никогда больше не повторится.

А с ребятами что-то получилось не так. Гордость моя исчезла, я стояла на дороге, окруженная целой толпой детворы, и мне было очень грустно.

Все произошло как-то неожиданно. Они слишком долго мешкали, а я слишком долга была одна — теперь я не хотела ни с кем водиться. Прыгать через веревку я умела и раньше, еще до того, как у меня появилось красивое платье. Разве надо было надеть новое платье, чтобы получить право играть с ними? Но ведь сами-то они вовсе не такие уж нарядные. Я никак не могла понять этого, мне хотелось поскорее уйти. Какие они глупые, сопливые, завистливые!

Я знала, что могу плюнуть в них, а они и глазом не моргнут. В них воспитали почтение ко всему новому, богатому, ко всякому, кто хоть в чем-нибудь выше их. Теперь — нарядная, с леденцами в руках — я могла делать все что угодно. Но надолго ли? Как только платье и ботинки износятся, все опять станет по-прежнему. Меня снова начнут гнать. Как могут существовать дети, столь непохожие на Ханну? Почему Ханна только одна? Чего они от меня хотят? Раньше они ругались и дразнили меня, стоило мне только приблизиться. Что же им нужно теперь?

Во мне сразу проснулась безграничная любовь к матери, к нашей комнате, к привычным и милым вещам. Ведь мы с матерью так одиноки, у нас ничего нет, только вазы, комод да еще кое-какие вещи… Желудевый диван мне в тысячу раз дороже, чем вся эта ватага! Захотелось покоя, чтобы меня никто не стыдил, не подлизывался, захотелось поскорей уйти домой. Мне они не нужны. Все, чего я так горячо желала, оказалось ненужным. И девчонки, для которых главное — красивое платье, тоже не нужны. Отчим терпел меня только ради матери, ребята — ради нового платья. Одной лишь матери была я нужна; да еще образ Ханны жил в моем сердце, голос ее причинял боль и звал.

Не отвечая на их просьбы остаться поиграть, я продолжала медленно идти к дому. Они не отставали.

— Я пойду домой, я не хочу играть. Вот вам мои леденцы, — не останавливаясь, я протянула конфеты той девочке, что стояла ближе.

Они сразу отстали, сгрудились вокруг девчонки с конфетами, совсем как стая ворон вокруг кучки зерен. Я уныло поплелась дальше.

Так в первый раз узнала я то безысходное одиночество, которое охватывает человека, когда он сталкивается с людской несправедливостью и равнодушием к несчастным, с преклонением и раболепием перед счастливцами или теми, кого принимают за счастливцев. Чувство это скоро переходит в покорность судьбе, превращается в оковы, имя которым — ничтожество и беспомощность.

Наступил октябрь, а мы все еще жили у Вальдемаров, хотя давно уже решили переехать. Теперь не проходило дня, чтобы не прибегала Ида, умоляя меня выйти поиграть, а внизу дожидались ребята. Ида рассказала им о красивом «бюсте» — мальчике с лягушкой, и хотя мне пришлось снова надеть свое старое платье, то недолгое время, что мы еще жили у Вальдемаров, верховодила уже я.