На третий день явился хозяин.

Во рту у него торчала трубка, вся одежда пропахла табаком. Мне очень нравился этот запах. Сам хозяин был маленький гладко выбритый человечек с маленькой головкой, которой он вертел во все стороны, точно сорока. Он совсем не походил на крестьянина. Говорил он быстро, отрывистыми фразами и все вертел и вертел головой.

— Как ты думаешь, Гедвиг, вернется он сегодня вечером, или… А! Читаешь беблию? (Он так и сказал «беблию».) Что ж, может с детства оно и лучше… Если Стенман не приедет, то я не знаю… Ты разве не собираешься на похороны, Гедвиг? Дорога-то плохая… Нелегко добраться до станции.

Он сел и, помолчав немного, снова заговорил о том, ради чего пришел к нам.

— Значит, по-твоему, он вернется к вечеру? А, Гедвиг?

— Нет, по-моему не вернется, — твердо ответила мать.

— Как? По-твоему — нет?

— По-моему, нет. У него, видно, начался запой, иначе он позвонил бы. С ним это бывает, чего греха таить.

— Так я и думал. Но ведь он батрак, как же это он позволяет себе такое? У нас ведь есть закон. И порядок…

— Что ж я могу поделать? Я вам говорю, что думаю. Мне самой нужны дрова — без него мне их не запасти. Не знаю, как и быть. Мне бы надо помочь свекрови в городе, она совсем одряхлела. Альберт должен был вернуться вчера и привезти мне ботинки, своих у меня нет. Но теперь все пошло шиворот-навыворот. Стоит ему попасть в город и встретить собутыльников, он тотчас теряет рассудок. Когда он уезжал, я предчувствовала, что так оно и будет.

Хозяин помолчал. Вопреки моему ожиданию он не рассердился. Он задумчиво посмотрел на мать, вздернул белесые брови почти до самых волос, придвинулся к матери и шепотом, точно боясь чего-то, сказал:

— Знаешь, Гедвиг, у меня разные люди жили, но таких аккуратных, как вы, на хуторе никогда не было. (У меня сердце запрыгало от радости.) Я хочу вернуть Стенмана, и тебя мне не хочется отпускать. Твоя комната прямо как господская. До станции ты доберешься и в старых ботинках, а там купи себе пару новых. Я дам тебе вперед десять крон, я знаю, что ты вернешься и привезешь Стенмана. По-моему, будет лучше, если ты сама за ним поедешь. Заодно поможешь свекрови. Она тоже, видно, почтенная женщина. Может, и наследство вам какое достанется, — прибавил он; он говорил с матерью совсем как с равной. — Так мы все добром и порешим. Жаль, что это стряслось сразу после рождества. Работники еще не протрезвились после праздника, их… как бы сказать… тянет опохмелиться. Но если хочешь, завтра Карлберг отвезет тебя на станцию, а ты потом позвонишь и расскажешь, как дела. Я на первый раз не хочу жаловаться ленсману, но ты припугни Стенмана. Скажи, что, если, мол, не будет выполнять свои обязанности, его могут привлечь к суду.

Право, мне нравился хозяин. Он молча ждал ответа.

— Большое спасибо, — сказала мать. — Я вам очень благодарна, постараюсь так и сделать. Только чует мое сердце — Альберт загулял, теперь с ним не так-то просто сладить.

— Ничего, они все боятся ленсмана. Припугни его хорошенько. Значит, решено, завтра ты едешь.

Хозяин пришелся мне по душе, и особенно из-за этих слов насчет ленсмана: что, мол, надо бы припугнуть отчима. Но у меня было тайное предчувствие, что мать не припугнет его так, как следовало бы.

— Упрятать бы вас обоих в тюрьму! — кричала она не раз, когда отчима объявляли отцом ребенка той или другой фабричной работницы, но не приводила свою угрозу в исполнение. Поэтому ей теперь трудно было чем-нибудь напугать отчима.

Прощаясь, крестьянин подал нам обеим руку. Мы слышали, что от нас он пошел к Ольге и очень долго пробыл у нее.

Перед возвращением Карлберга к нам заглянула Ольга и сказала, что ей надо поговорить с матерью.

Мать вышла в сени. Она вернулась красная и сердитая.

— Если Карлберг спросит тебя, заходил ли хозяин к Ольге, скажи, что не слыхала, — заявила она. (На моем лице, очевидно, отразилось удивление.) — Ничего тут странного нет. Ты знаешь, какой Карлберг сумасбродный. Ольга просила, чтобы мы ему не говорили.

Я вспомнила рождественский вечер, вспомнила, как Карлберг выплюнул табак на занавеску, которая впервые появилась у него в доме, и решила молчать. Но все-таки взрослые несправедливы. Когда лжешь, чтобы самой выпутаться, они бранятся, а если надо выручить их, тебя иной раз за твое вранье еще и конфетой угостят. Но в данном случае я должна была солгать, я ведь слышала, как хозяйка говорила, что Карлберг в один прекрасный день обязательно убьет Ольгу.

Почти всю ночь мать собирала и складывала вещи, разогревала утюг и гладила. Черного платья у нее не было. Когда мать венчалась, она заняла нарядное платье у подруги. Поэтому теперь она привела в порядок темную блузку и приготовила черную юбку. «Это подойдет для похорон», — сказала она. Мое платье из шотландки в красную клетку не годилось для такого случая, но мне пришлось надеть его в дорогу, хотя, по мнению матери, такой дорожный наряд тоже не подходил для тех, у кого горе. (По правде говоря, я меньше всего думала о том, что старик умер. У меня было очень смутное представление о смерти.)

— Приедем в город, заглянем к процентщику: может, удастся достать для тебя черное платье и ботинки.

Я очень радовалась нашей поездке. Все будет так торжественно. Погребение. Одетые в черное, нарядные люди. Вкусная еда. В городе, когда кто-нибудь умирает, у дверей разбрасывают еловые ветки. Но мать почему-то нисколько не радовалась, а только вздыхала, собирая вещи. Вдруг она вытащила из ящика псалтырь.

— Тебе придется читать этот псалом, — сказала она. — Выучи его.

Было уже поздно, я устала, но все-таки принялась учить. Это был псалом на случай смерти старого человека.

Мать всегда знала, что полагается делать при любых обстоятельствах.

Поезд отходил только в половине восьмого утра, но мы выехали из дома в половине пятого. Снег одел землю плотным покровом, и лошадь еле передвигала ноги. Карлберг понукал ее, осыпая проклятиями. В санях у него лежала лопата, которой он разгребал снежные сугробы, когда дорога становилась совсем непроезжей.

В кошельке у матери хранилось шестнадцать крон: шесть крон осталось от продажи лоскутьев, а остальные десять хозяин передал через Карлберга, чтобы мать купила на станции ботинки. Две кроны, которые мать еще до праздников сберегла на «всякий случай», были отданы батрачке за то, что она взялась доить коров на время нашего отсутствия.

Мы с трудом продвигались вперед. Снег валил не переставая.

— Плохо тебе придется на обратном пути, — сказала мать Карлбергу, который уже не раз слезал с саней, чтобы расчистить путь лошади.

— Ничего не поделаешь! Главное — поспеть к поезду, не то вы просидите весь день в зале ожидания. Туда идет всего два поезда.

Карлберг снова и снова расчищал дорогу, пот градом катился у него со лба, а лошадь вытягивала сани из снега. Несколько минут мы двигались по ровной дороге, но потом перед нами снова вырастал сугроб.

Мать разговаривала с Карлбергом, но звон колокольчиков мешал мне разобрать слова. Только когда лошадь остановилась, я услышала, как Карлберг, наклонившись к матери (он правил, сидя на задке саней), спросил:

— Можешь ты поклясться, Гедвиг, что хозяин не был вчера у Ольги? Я готов душу прозакласть, что он у нее был. Я это по запаху чувствую, я ведь знаю его табак.

Я замерла в напряженном ожидании: неужели мать поклянется? Ложная клятва — это ведь так страшно. Но, с другой стороны, она ведь обещала Ольге…

— Клясться я не стану, я за хозяином не слежу, но мы не слыхали, чтобы он заходил к вам, правда, Миа? Разве хозяин вчера пошел от нас к Ольге?

Карлберг недоверчиво смотрел на мать, обернувшуюся ко мне. Сани уперлись в сугроб, и лошадь нетерпеливо оглядывалась, ожидая помощи кучера.

— Не-ет, не слыхала. Он сразу пошел домой.

Карлберг больше ничего не сказал. Мать смотрела куда-то вдаль, пока он разгребал снег и вел лошадь через сугроб. Дело близилось к рассвету, метель вдруг улеглась. Карлберг снова забрался в сани.