— А он не заходил к ней перед тем, как пришел к вам? Ты не слышала, Миа? — спросил он, нахлестывая лошадь.

— Нет, не заходил. Он пришел к нам весь в снегу, мама еще помогала ему отряхнуться, — находчиво возразила я.

Карлберг, по-видимому, успокоился. Дети ведь не лгут. Мать по-прежнему смотрела вдаль, избегая моего взгляда.

Когда мы наконец приехали на станцию, до отхода поезда оставалось еще полчаса.

— Хозяин хотел, чтобы я купила ботинки на станции, но я подожду до города. Я куплю их дешевле у Процентщика Калле. Если хозяин спросит, так ему и скажи, — объяснила Карлбергу мать. Она протянула ему крону. — Купи что-нибудь своим.

— Тебе самой нужны деньги, Гедвиг, я не могу взять их у тебя.

— Бери, бери, купи что-нибудь, я всегда сумею раздобыть себе крону. И не думай плохого про Ольгу. У меня никогда не было такой славной соседки.

Карлберг повернул и поехал домой, а мы вошли в зал ожидания. Мать едва ковыляла в стоптанных башмаках. У меня поверх полуботинок были натянуты носки. Глядя на мои ноги, можно было подумать, что у меня слоновая болезнь.

На вокзале в Норчёпинге мать сняла с меня носки. Помню, какими сострадательными взглядами меня провожали прохожие, когда я шла по снегу в полуботинках. Мы с матерью решили, что их жалость глупа и никому не нужна.

— Дурачье, — сказала мать. — Полюбовались бы на самих себя.

Я щеголяла в новой зеленой кофте и считала себя достаточно нарядной для их старого города.

Путешествие подбодрило мать. Глаза у нее блестели, она выпрямилась и, несмотря, на сбитые каблуки, шагала бодро. Ноги у нас обеих промокли, потому что аллея, по которой мы шли, была покрыта толстым слоем грязного снега. Но мы ведь не привыкли держать ноги в тепле. В ту пору рваные ботинки были делом весьма обычным для простого люда. Не мы одни месили промокшими ногами снег.

Когда мать приходила в такое настроение, я всегда знала, что меня ждет что-нибудь приятное.

— Прежде чем идти к бабушке, выпьем по чашечке кофе, — сказала она, свернув в переулок.

— Кофе?

— Конечно, а почему бы нет? Нам не мешает подкрепиться.

Мать выбрала маленькое, скромное кафе, на окнах которого висели темные занавески, обшитые бахромой. Я вообразила, что это очень дорогое кафе, но мать сказала мне, что оно устроено для рабочих. — Кафе общества трезвости, — добавила она.

Хозяйка смерила нас довольно бесцеремонным взглядом, но мать, держа меня за руку, прошла во внутреннюю комнату и заказала две большие чашки кофе с бутербродами.

Вот это было пиршество!

«Бутербродами» у нас в просторечии назывались не только ломти хлеба с маслом, — и на это были свои причины: румяная горбушка хорошо выпеченного хлеба очень уж походила на задик упитанного трехмесячного малыша.

Сытным бутербродом было легко утолить голод.

— Это ведь очень дорого, — сказала я матери.

— Ничего, небось Альберт не экономит. Надо же нам перекусить. Ешь на здоровье.

Нет, мать совсем не была похожа на человека, который собирается на похороны. Никто бы не подумал, что она еле передвигает ноги в своих сбитых ботинках.

Наверное, мать была счастлива, что вырвалась хоть ненадолго с заброшенного хутора. Она ведь больше привыкла жить в городе. Она махнула рукой на все и к тому же снова была стройной. Я так давно не гуляла вдвоем с матерью, не видела ее здоровой и оживленной, без ежеминутных приступов рвоты.

Я тоже оживилась. Кофе был замечательный. Бутерброд я съела за один присест. И вдруг меня точно укололо в сердце: я подумала о нашей пустой комнате, о Карлберге, который, наверное, вернулся домой и ругается. Он всегда ругается, когда нас нет дома.

— Вот если бы Ольга была с нами! — сказала я помрачнев.

— Ольга? Да-а, — задумчиво протянула мать. — Она сделала большую глупость, не видать ей теперь города, бедняжке.

— Какую глупость, мама? Что она сделала?

— Вышла замуж за такого дуралея.

Мать подозвала хозяйку, заплатила по счету и дала на чай десять эре. Хозяйка рассыпалась в благодарностях.

— Мы приехали издалека, — сказала мать, — и не хотели покупать ботинки в деревне. Мы решили купить их в городе.

Мать приоткрыла кошелек, чтобы женщина увидела десятикроновую бумажку. Та пожелала нам счастливого пути и пригласила заходить еще. Она вполне сочувствовала нашему желанию купить ботинки в городе.

— В деревне порядочному человеку трудно найти что-нибудь подходящее.

Мать повела меня прямо на западную окраину, где была лавка Процентщика Калле.

— А! Куда иголка, туда и нитка!.. Здравствуйте, здравствуйте! И подумать только, фру Стенман приехала в город! А вчера здесь был сам Стенман.

Кругленький старичок с багрово-красным, истинно норчёпингским носом пожимает руку матери и треплет меня по щеке.

— Господи, ну и коса! Продайте мне, фру Стенман, косу вашей дочери, я за нее десятки не пожалею.

Похолодев, я бросилась к двери — скорее прочь отсюда! — но мать только засмеялась.

— Он шутит, не бойся.

Кругленький старичок тоже засмеялся, но продолжал серьезно поглядывать на мои волосы.

Я знала, что некоторые женщины покупают косы. Но я вовсе не хотела, чтобы они купили мою косу. И особенно теперь.

— Так, значит, Альберт здесь уже побывал? — усмехнулась мать, но я заметила на ее лице привычное выражение горечи.

— Побывал, побывал. У вас ко мне, верно, какое-нибудь дело? — спросил старичок, стараясь переменить тему разговора.

— Мне нужна пара ботинок. На новые у меня денег нет. У нас свекор умер, вы, наверное, слышали об этом от Стенмана, господин Карлссон?

— Нет, Стенман не сказал мне об этом ни слова.

— Он был трезвый?

— Не совсем. — Толстяк вел себя очень осмотрительно.

— Если вы подберете пару поношенных ботинок для девочки, я их тоже куплю.

Старик принес целую кучу поношенной обуви. Началась бесконечная примерка. Наконец нам попалась пара ботинок с застежками. Ботинки эти всего один раз побывали в починке и пришлись мне по ноге. Правда, они слегка жали в пальцах, но я промолчала. Мне смертельно надоела примерка. Старик сжимал носок каждого ботинка, который я надевала, и у меня под конец разболелись ноги.

— Они стоят три кроны, — сказал старик.

Сошлись на двух.

— Мне надо купить еще кое-что, — сказала мать.

— Вы ведь себе хотели купить ботинки, фру Стенман. По правде говоря, Стенман заложил вчера у меня за три кроны пару хороших дамских ботинок. Я даже подумал, что это вы прислали его ко мне.

— Покажите-ка мне их.

Старик вытащил пару грубых, кустарных ботинок. Это были бабушкины ботинки, которые стали тесны для ее изуродованных ревматизмом ног. Бабушка носила теперь войлочные туфли, в кожаных она не могла ходить.

— Я их покупаю.

— Я не могу их продать. Вы ведь знаете, фру Стенман, пока не пройдет три месяца, я не имею права продавать заложенное.

— Стенман не станет их выкупать.

— А вдруг он продаст залоговую квитанцию? Что я тогда буду делать?

— Заплатите за нее деньги. Я дам вам за ботинки пять крон.

У матери был такой вид, точно она собиралась сыграть какую-то шутку.

— Я думал взять за них дороже.

— Ну-ну, не скупитесь. Лучше подберите мне какую-нибудь старую черную юбку, чтобы я могла сшить из нее платье для девочки, не идти же ей в красном платье на похороны деда.

Никогда прежде мать не говорила таким тоном. Какой-то бесшабашный тон, точно ей все на свете трын-трава.

Тут же на скамье у Калле мы зашнуровали ботинки. Мать держала в руках сверток с юбкой. На юбке были такие глубокие складки, что мать надеялась выкроить из нее два платья.

И мать и Калле считали юбку черной, но мне она показалась скорее зеленой. Сшита она была из плотного гладкого материала, который они называли муаром. Этот противный материал потом до крови натер мне шею. Мать заплатила за юбку полторы кроны.

Процентщик вежливо распахнул перед нами дверь.