После этого мать за всю дорогу словом с ней не обмолвилась.

Когда мы наконец дошли до дому, было совсем светло. Соседка поспешила уйти к себе, даже не попрощавшись и не поблагодарив мать за угощение. Как обычно, из ее комнаты доносился детский плач. Мать, усталая и расстроенная, принялась стелить постель.

— И зачем только мы пошли к этой гадкой бабе? Больше ни за что не пойдем к ней, — пыталась я ее подбодрить.

— Жизнь — тяжелая штука. Никогда бы не поверила, что такое бывает. Да еще тебя туда потащила. Самое подходящее зрелище для ребенка! Постарайся забыть об этом — быть может, мы пришли как раз в тот момент, когда у гадалки все было особенно скверно. Но лучше попытайся совсем не думать об этом кошмаре. А завтра вечером пойдем с тобой в рабочий союз смотреть смешную пьесу, она называется «Еппе на горе».

И хотя мы ходили туда и сидели на самых высоких местах, — а может быть, именно по этой причине, — поучительная комедия мне не запомнилась. Зато все, что я видела у гадалки, до сих пор стоит у меня перед глазами. Пьесу же с тех пор мне больше ни разу не приходилось смотреть.

Ханне я рассказала только о сгорбленном ночном стороже. О гадалке я рассказать постеснялась. Умолчала я и о спектакле, не желая огорчать Ханну. Она никогда не видела ни одной пьесы. Метельщица Мина не интересовалась театром, и, кроме того, каждый вечер к восьми часам они с Ханной обязаны были возвращаться в богадельню. Даже ко мне ей разрешили сходить только один раз — она должна была «приносить пользу».

Свое посещение театра я считала изменой Ханне. Но учительнице я все-таки охотно бы о нем рассказала.

Мать заплатила долги в лавках, частично рассчиталась за квартиру, купила кусок материи, который спрятала в ящик, а потом сшила из него детские рубашечки. На соседку она все еще дулась, и та теперь не заходила к нам так часто, как прежде.

Прошло две недели, а мать все сидела дома. Она шила и каждый вечер ждала отчима. Он не приходил. Деньги, которые она заработала на пивном заводе, скоро кончились. Пришлось ей снова искать работу.

Тем временем хозяин решил выселить соседку с двумя идиотами. Даже тогда мы не увидели ее мужа. Ханна рассказала мне на перемене, что соседка живет теперь у них в богадельне и что все старухи ругаются с ней из-за ее идиотов, которые разрушают и портят все, что им попадает под руку.

Однажды ночью меня разбудил громкий голос отчима.

На столе я увидела ковригу ситного хлеба, соленые огурцы, кусок студня и две бутылки пива.

Заметив, что я не сплю, отчим велел матери дать мне студня, кусок хлеба с маслом и немного пива. Было два часа ночи.

— Она небось в жизни не пробовала такого масла, — сказал он с пьяной щедростью.

Студень и ситный хлеб с маслом, и правда, не часто бывали у нас в доме, и я, сидя на своем желудевом диване, с аппетитом съела все, что мне дали, запив угощение глотком пива, от которого у меня сразу закружилась голова.

Сначала я не слышала их разговора. Я думала о том, как утром поделюсь с Ханной вкусным хлебом с маслом, студнем, огурцом и расскажу ей о том, как пила пиво. Раньше мне его никогда не давали, хотя, разумеется, как и все другие дети, дома у которых частенько пьянствовали, я украдкой пробовала и пиво и водку, но нисколько не пристрастилась к ним. Наоборот, я узнала, что на вкус они отвратительны.

Я прислушалась к словам матери:

— Мы снимем мансарду у Вальдемаров, они как раз отстроились, — и она рассказала о дочери крестьянина, которую когда-то знала, — та теперь замужем за Вальдемаром, и они очень неплохо живут. Он работает на сахарной фабрике.

— Можно переехать на той неделе, а с квартирной платой месяц подождать, — закончила она.

— Ладно, тогда я договорюсь с извозчиком, — ответил отчим.

Итак, значит решено. До тех пор, пока они не подыскали квартиру, я чувствовала себя в безопасности. Теперь же надеяться было не на что. Кусок застрял у меня в горле; хлеб и студень уже не казались вкусными; пиво было горькое и противное. Внезапно меня стошнило.

— Странный ребенок, — проворчал отчим. — Видно, еда ей не впрок.

— Она не привыкла к пиву, — сказала мать.

Я забралась под одеяло, натянула его на голову, чтобы только не слышать их. Я ненавидела их обоих. «Убегу… — размышляла я. — Можно будет жить у Ханны в богадельне или…» — Тут я дала волю своей фантазии, и вскоре мне приснилось, что все хорошо и я живу в школе вместе с учительницей.

Но вышло совсем иначе. Вскоре мы переехали в «паточный» домик.

Отчим получил в городе место возчика. Ему платили, как холостяку, но он был обеспечен едой и мог спать в конюшне.

Для меня настала пора унижений (тогда я этого еще не сознавала), пора неуверенности в завтрашнем дне; и хотя так не раз бывало и прежде, я никогда столь остро не чувствовала этого, ведь для меня всегда что-нибудь да находилось. Пришла пора вшей, грязных передников и прогулов. Началась настоящая цыганская жизнь.

Бабушка была далеко, «состоятельные» нас больше не жаловали; давным-давно я уже не слышала: «Как здесь божественно прекрасно». На новую квартиру мы с матерью перебирались пешком. Правда, и в дом у Старой дороги мы тоже не приехали, а пришли, но какое тут могло быть сравнение!

Рано утром отчим повез наши вещи, а мы с матерью немного задержались, чтобы прибрать старую квартиру. Матери несколько раз пришлось отдыхать, пока она вымыла пол в маленькой темной комнате. Она так растолстела за последнее время! Я подавала ей щетку и тряпку — ей трудно было подниматься с пола, она почти не могла работать.

В день переезда есть нам было нечего. На соседей рассчитывать не приходилось, их даже не было дома — они трудились, чтобы заработать на хлеб. Да и при всем желании они не сумели бы нам помочь, потому что был четверг. А разве жители предместья Норчёпинга в состоянии помочь кому-нибудь накануне получки? Кой у кого, конечно, даже в этот день было всего полным-полно, но с такими мы не вели знакомства. К тому же никто не подозревал, как бедна моя мать. Ведь она собиралась переехать к своей знакомой, дочери крестьянина.

На подоконнике лежал сверток. Я знала, что в нем. Две простыни. Мы пройдем через весь город, а простыни доберутся только до ломбарда, и пока они туда не попадут, никакой еды не будет.

От моих нарядов не осталось следа. Я шла босиком, в грязном переднике, с распустившейся косой.

Да и мать выглядела не лучше. Стоял жаркий август, а на ней была старая шерстяная шаль. Как я ненавидела эту шаль! «Процентщик Калле» — самый известный в городе ростовщик, принимавший вещи в залог, не хотел дать за нее и пятидесяти эре. Я знала, что мать пыталась ее заложить. Теперь эта коричневая тряпка висела на ее плечах. На затылке клочьями торчали растрепанные волосы. Мать шла сгорбившись, как старуха, уставясь прямо перед собой. Я беспрерывно скребла голову, потому что в моих длинных волосах завелись вши, которые прекрасно чувствовали себя под жаркими лучами солнца. Ноги мои потрескались от зноя и пыли.

Последнее время мать так утомлялась, что вечером забывала проверить, вымылась ли я. А я с удовольствием забиралась в постель с грязными ногами, что было бы немыслимо прошлым летом, в красивой комнате у Старой дороги.

Радости моей не было границ, когда мне удавалось избежать мытья ног и вообще не мыться. Но вшей я выносить не могла. Ведь прежде мать была к ним так непримирима! Работая на фабрике, вдали от меня, она несколько раз в неделю после работы проделывала длинный путь только для того, чтобы проверить, не завелись ли у меня насекомые. В сказку о вшах, которые утаскивают людей в озеро, я свято верила. Еще бы, ведь мать рассказывала ее так убедительно!

Я медленно бреду рядом с матерью.

Мы идем по Бергенскому мосту, чугунные цепи которого свободно висят между столбами. По обе стороны от нас шумит река Мутала, с ревом и грохотом вращает она тысячи колес, чтобы дать людям работу и на множестве фабрик привести в движение машины, по валам которых скользит ткань. Я беспечно смотрю вниз, на белую пену реки, энергично скребу в голове и уже не думаю о том, что со мной может приключиться какая-нибудь беда, что насекомые затянут меня вниз в воду. Времена сказок прошли.