Мать заложила две простыни за крону, послала меня в булочную купить ковригу, и вот мы снова идем через город, на ходу уплетая хлеб. За целый день мы едим первый раз. Я давно заметила, что, когда отчима нет дома, мать может вовсе позабыть о еде. Когда же он должен прийти, мать всегда ухитряется достать что-нибудь к обеду, в крайнем случае одалживает у соседей картошку. Ведь не раз случалось, что он уходил, если матери нечем было его накормить. По-моему, не стоило его удерживать. Но мать думала иначе.

Мы вышли к заставе, где я никогда прежде не бывала. По обе стороны дороги тянутся изгороди, а за ними сады и огороды, теплицы и цветники. Оттуда доносится сильный аромат цветов. Изгородь кончается; дальше идут густые ряды елей, и я горю нетерпением увидеть, что же за ними. Но сделать этого я не могу. На деревьях висят уже красные яблоки, а деревья такие огромные, что верхушки их высятся над живой изгородью, и соблазнительно попытаться сбить хотя бы несколько яблок. Мать идет все медленнее и медленнее; на ее бледных висках появились капли пота. Наконец она уселась у обочины дороги, прижала руку к груди и ее стошнило. Я стою в пыли и почесываюсь. Мне мучительно стыдно за мать. Это ведь так унизительно: моя мать сидит у обочины и ее тошнит… Лицо ее стало мертвенно бледным, уродливая шаль соскользнула с плеч, волосы еще больше растрепались, и кажется, она уже не встанет. Подумать только, а вдруг кто-нибудь нас увидит?!

Благоухают цветы, через живую изгородь на нас смотрят яблоки, а мать все сидит у обочины, страшная, как смерть.

— Постарайся проглотить, — сказала я. — Постарайся, и мы сможем пойти дальше.

Когда у меня болел живот, бабушка давала мне водку с перцем и всегда строго приговаривала: «Ну, будь умницей, постарайся проглотить и не вырвать, иначе это не принесет пользы».

— Скорей же, — не унималась я, — ведь кто-нибудь может подойти…

Я так пристала к матери, что она вышла из себя и сказала, что я ничего не понимаю.

— Ступай-ка лучше вперед!

Нет, идти вперед у меня нет никакой охоты: тогда придется стоять и дожидаться ее. А ждать кого-нибудь… что может быть противнее? Лучше уж отойти немного назад. Тогда людям и в голову не придет, что женщина, сидящая у обочины, знакома со мной. И потом, может быть, мне все-таки удастся сбить хотя бы неспелое яблоко.

Я отошла немного назад, но яблока сбить не смогла. Ниже всего они висели как раз над матерью. Прямо как назло. Я сердилась все больше и больше. Мать стала настоящей обузой. Люди будут смотреть на нее и потешаться, как на спектакле. Я двинулась обратно. Поднимая целые облака пыли, я прошла мимо матери, даже не взглянув на нее. Она все так же сидела у края канавы, закутавшись в свою противную шаль.

Навстречу ехал старик в телеге. На меня он не обратил внимания, но, уж конечно, заметит мать. Как досадно! Может быть, я успею бегом обогнать его и предупредить мать? Я помчалась так, что опередила старика, но тут увидела мать уже на ногах у поворота дороги. Наконец-то мы можем продолжать путь! Мать поздоровалась со стариком, и они обменялись несколькими словами. Она, наверно, была с ним знакома.

И снова мы идем с ней бок о бок, как два голодных зверя к своему логову. Все наше богатство — восемьдесят эре, с ними мы собираемся начать новую жизнь на новом месте.

Сады кончились. Дорога идет теперь мимо грязных строительных участков, принадлежащих Компании индивидуального строительства. Солнце немилосердно палит, тени нет и в помине, весь лес давно вырублен. Воздух пропитан пылью, а из канав отвратительно пахнет. Единственные цветы — репейник и бутень.

В стороне виднеется группа домов, и в одном из них нам предстоит жить. Дом этот стоит на крошечном, плоском как блин, участке, без единого деревца или кустика, и совсем еще не достроен. Немного позади, сверкая новыми светло-желтыми досками, стоит маленький сарай без крыши и без петель на дверях.

Я вспоминаю теперь, что приходилось тянуть дверь изо всех сил, чтобы войти в сарай. Но дверь для восьмилетнего ребенка была слишком тяжела, иногда она меня просто валила с ног. Все это не раз доставляло бесплатное развлечение людям, проезжавшим по большой дороге. Открывать дверь было мучительно трудно, и за все время, что мы там прожили, не появилось ни крыши, ни петель.

Крылечко заменяли доски, положенные на два чурбана. На досках стояла хозяйка, вышедшая нам навстречу. Я предпочла бы, чтобы на ее месте был Вальдемар, о котором рассказывала мать, — тот самый, что работает на сахарной фабрике.

— Вы не очень-то спешили сюда. Альберт с мебелью приехал еще рано утром. Красивый муж достался тебе, Гедвиг. А это твоя девочка? Ну конечно, конечно, это она. Моей теперь девять; ты ведь помнишь, нам с Вальдемаром пришлось пожениться. А вот это, пожалуй, лишнее, — она указывает на живот матери и понимающе усмехается. — Похоже на то, что это вот-вот произойдет, а акушерка здесь такая толстуха, ей ни за что не подняться на чердак по нашей лестнице.

Стало быть, это и есть дочь крестьянина. Я пристально, во все глаза смотрю на нее, но не вижу никаких признаков волшебства или богатства. Она болтает без умолку, не давая матери вставить ни слова, и все время возвращается к тому, что мой отчим очень красивый мужчина.

Волосы у нее рыжеватые, все лицо усыпано веснушками, нижняя губа раздвоена, живот выпячен, как остроконечный холм.

Я задумчиво скребу в голове, переступая с ноги на ногу от усталости, и думаю, что быть дочерью крестьянина не так уж хорошо. Я не могу понять, почему мать так много говорила о ней. А я было поверила, что «дочери крестьянина» какие-то совсем особенные.

Мать видела в своей жизни много крестьян и крестьянских дочерей и должна бы знать кое-что. Мне же еще не приходилось их видеть. Мать часто рассказывала, как выделялись эти крестьянские дочки в школе по сравнению с детьми торпарей, как богато они выходили замуж, какие красивые бывали они на свадьбе и какие большие у них хутора.

Здесь же не видно ни одного дерева. Я всегда представляла себе крестьян среди вишен, яблок и цветов, но кругом ни цветочка, ни кустика.

Я по-прежнему стояла и чесалась, не замечая, что хозяйка неодобрительно посматривает на меня.

— Кусают? — усмехнулась она, поджав свою противную губу. — Ничего, мы их выведем серной мазью.

— Я была нездорова последнее время и не следила за ней, — сказала мать. От досады лицо ее покраснело.

На этом разговор оборвался. Хозяйка посторонилась, давая нам дорогу, и указала на маленькую винтовую лестницу. Мы поднялись наверх.

— Здесь трудно сбиться с пути, — опять усмехнулась она.

Наконец-то мы очутились в тени.

В комнате было прохладно. Окно выходило на север, но когда мать попыталась открыть его, оказалось, что оно заколочено. На нем тоже не было петель. Компании индивидуального строительства не хватило материалов, объяснил нам потом Вальдемар.

Комната была очень маленькая, но все вокруг сияло и блестело. Новые обои, дерево всюду некрашеное, но красиво отливавшее желтизной. Покатый с обеих сторон потолок такой низкий, что моя высокая мать доставала волосами до его новых смолистых досок.

Кровать не проходила по узкой лестнице, пришлось пристроить ее у пекаря, но диван с желудями кое-как удалось втащить в комнату. Мать сразу же легла на него.

Я села на стул и огляделась.

Здесь, конечно, красивее, чем в Хольмстаде, но слишком тесно. Плиты нет, только ржавый маленький камин и совсем крохотное окно. Никогда не повесим мы тут накрахмаленные длинные шторы, создающие в комнате ощущение высоты и опрятности. Но в углу стоит комод, в вазы можно поставить букеты из листьев, а в камине нетрудно будет сварить кофе.

— Куда ты запаковала ведро? Я схожу за водой и хоть что-нибудь приготовлю, — сказала я матери слегка даже надменным тоном, потому что твердо решила теперь хоть на минутку взять власть в свои руки.

Мать показала на мешок. Я заметила, что она плачет, но в то время слезы вызывали у меня почти такое же отвращение, как рвота.