— Хватит тебе плакать. — Я бы охотно подошла и приласкала мать, но кто-то словно удерживал меня от этого. Сама я не испытывала желания приласкать ее, хотя понимала, что ей это было бы приятно.

Но мать уже совсем не та, что прежде, и так далека от меня. У нее теперь столько секретов, она целиком поглощена отчимом и своим недомоганием. Мне было очень жаль мать, хотелось обнять ее, а подходить к ней не хотелось. У нее появилось что-то, чего я не понимала и к чему не имела ни малейшего отношения.

— Эта скряга могла бы предложить нам кофе, — проворчала мать.

— Я сварю кофе, только надо сходить за водой. Лежи спокойно, не то опять станет плохо.

— У нас нет ни зернышка кофе, ни куска сахара…

— Но ты же получила деньги за простыни, а здесь наверняка есть лавка. У этой тетки я не возьму никакого кофе. — Я снова стала думать о дочке крестьянина, о том, как не похожа на нее мать, и погладила ее по голове без малейшей неохоты.

До ближайшего колодца нужно было пройти с добрый километр. Хозяйка указала мне дорогу. Когда я добралась до колодца, подошла какая-то старуха и сказала, что брать воду нельзя.

— Откуда ты? — спросила она, надевая очки, висевшие на шнурке.

— Мы живем… — тут я запнулась.

— Ну, так где ты живешь?

— Мы живем у дочери крестьянина… — Я никогда не слышала имени хозяйки, но тут вспомнила самое важное и самое удивительное, то, что еще оставалось от сказки после этого печального переезда: — Ее муж работает на сахарной фабрике, его зовут Вальдемар.

Старая фру захохотала так, что живот ее заколыхался.

— Бог мой, вы живете у «сиропницы»?! (Так прозвали нашу хозяйку жители поселка индивидуального строительства.) Почему же в таком случае твоя мать сама не пришла за водой? Такое большое ведро тебе не под силу. Правда, здесь принято посылать детей, потому что взрослые прекрасно знают, что теперь засуха и воду брать запрещено. Колодец почти совсем высох.

— Мать этого не знает, она больна, а мы только-только пришли. И мы никогда не были здесь раньше. Добрая тетя, разрешите мне взять немного воды — столько, чтобы хватило для кофе.

Жизнь сразу показалась мне невыносимо тяжелой.

Я знала, что существует масса вещей, не предназначенных для таких, как я. Пестрые, яркие даларнские сумки для носового платка; красиво раскрашенные резиновые мячи, большущие, прямо сказочные; сливочное масло, ливерная колбаса и белый хлеб; куклы с закрывающимися глазами и настоящими волосами; красивые башмаки и короткие платья — они называются платьями «прэнсесс»; веревочные качели в саду; книжки с картинками, которые я видела в одном доме, куда мать ходила убирать, — все это, я хорошо знала, было не для меня.

Но ведь все это недосягаемо и для большинства моих товарищей! Зато у нас было так много других интересных вещей, что мы не очень-то горевали обо всем этом великолепии. Мысль о классовом неравенстве никогда еще не приходила мне в голову. Голодала я частенько, но это было слишком уж обычным для всех нас делом, чтобы вызвать какие-нибудь сомнения, заставить страдать или фантазировать.

Но вода… Никому в целом мире не отказали в воде так, как мне…Иисусу, правда, дали вместо воды уксусу, но ведь он потом умер. Я слышала о людях, которые умирали от жажды в пустыне, о смелых путешественниках, добывавших воду из животов своих верблюдов. Но здесь ведь нет никаких верблюдов. Здесь даже пустыни нет. Здесь есть обыкновенный колодец, но воду из него брать нельзя. Когда люди в пустыне находили наконец оазис с источником, им разрешалось брать воду, а здесь это запрещено.

Запрещено. Разве можно нарушить запрет? Тут ничего не поделаешь. Как мог бы храбрый погонщик найти воду в желудке своего верблюда, если бы верблюду было запрещено пить?

Фру в очках показалась мне страшным, опасным существом. Я затряслась от испуга. Она даже не ответила на мою просьбу и только строго смотрела на меня сквозь очки. Соблазнительно близко торчала ручка насоса, дома на диване ждала мать, а здесь происходило что-то страшное, о чем она, верно, и не слыхала никогда в жизни.

— Добрая фру, — сказала я и присела, — разрешите мне взять только один литр.

— Бери, сколько унесешь, — сказала она наконец и сняла очки.

Сколько унесу! Ну что ж, сейчас она увидит!

Я качала и качала, но потом подумала: «Стоит ли брать слишком много? Лучше набрать только полведра». Страшно захотелось пить. Бросив качать, я нагнулась к насосу и попыталась поймать языком последние капли воды.

Непредвиденные беды часто страшнее тех, которых ждешь. И все же такие горести многим дают силу жить. Они — единственное разнообразие, единственное, что побуждает к действию. Старые, привычные горести кажутся уже мелкими и ничтожными, как вдруг, точно черная грозная туча, налетает новая беда. Но вот туча уплывает, и небо опять становится ясным. Израненные ноги, больная мать, придирчивый отчим, грязный передник и вши в голове становятся тогда почти так же дороги, как старый добрый знакомый, которого ты всегда рад видеть, когда новая беда отступает прочь.

Ведро было большое, почти с меня, но я мужественно понесла его, хотя руки дрожали от напряжения. Фру прошла за мной несколько шагов. Поставив ведро на землю, я еще раз присела, снова поблагодарила и, трепеща, спросила, нет ли поблизости какой-нибудь лавки. Я приготовилась ко всему: может быть, нельзя купить ни кофе, ни сахара, ни даже хлеба?

— Лавка? Я сама содержу лавку, — и фру просияла. — А у тебя есть деньги? — Она опять стала суровой.

Я вытащила свои жалкие гроши. Мать дала мне тридцать эре.

— Сто граммов кофе и двести сахара.

— По утрам здесь бывает молоко, — сказала фру, ничуть не удивленная скромностью покупки.

Индивидуальные застройщики все свои деньги клали в банк, не получая процентов. Вся округа была заселена индивидуальными застройщиками. Поэтому в лавке к самому бедному квартиранту относились приветливее, чем к домовладельцу. У квартирантов хоть изредка бывали наличные деньги, а у домовладельцев — никогда. Бог знает на что они жили. Доходило до того, что хозяйка просила жильца принести бутылку воды, потому что, никогда не отказывая жильцам, фру всегда отказывала хозяйкам. Квартиранты были лучшими покупателями. Весь район страдал от нехватки воды. Она находилась глубоко под землей, а извлечь ее оттуда стоило дорого. Мои тридцать эре сделали свое дело — я получила разрешение раз в день брать воду.

— К твоему сведению: насос и колодец обходятся в триста крон. Но они хотят брать воду даром. Ничего — раз могут построить дом, могут выкопать и колодец! — Хозяйка лавки не была индивидуальной застройщицей, ее дом был свободен от долгов.

Когда я принесла наконец воду, кульки с кофе и сахаром, мать уже встала и даже немного прибрала в комнате — теперь можно было по крайней мере двигаться. Вытащив из мешка несколько щепок, которые она захватила с собой (переезжая на новое место, дров не бросали), мать растопила камин. В комнате стало жарко.

— Насос стоит триста, но нам разрешили брать воду раз в день; тетку, у которой мы живем, зовут «сиропницей»; и еще — мы можем по утрам покупать в лавке молоко.

Кажется, мать даже не слышала, что я сказала. Про запрет на воду я все же решила не говорить — мать все равно никогда не поймет, что мне пришлось пережить. Таких приключений взрослым не понять. Им кажется, что все очень просто. Мать, ни слова не говоря, размолола кофе, и мы выпили его без молока. Я макала в кофе хлеб, а мать ограничилась несколькими чашками этого скверного напитка. Так мы в первый раз поели на новом месте.

— Ты не должна говорить «сиропница», это нехорошее прозвище, — сказала мать; и я заметила, что губы ее слегка дрогнули.

Потом она снова стала раскладывать вещи. День кончался, прославленная августовская луна уже светила в наглухо заколоченное окно, отбрасывавшее на пол крестообразную тень.

— Интересно, придет ли он к вечеру домой? — говорит мать, устраивая на диване постель для двоих и отдельно на полу — для меня.