Я не отвечаю.

Я лежу на полу и вижу, что мать тоже не спит и считает желуди на спинке дивана, дотрагиваясь до них пальцами.

— Их шестьдесят четыре, — говорю я сонно.

— Так много? — и я слышу, как она снова шепотом пересчитывает желуди.

Я заснула, не дождавшись, пока она их сосчитает.

«Он» так и не пришел в эту ночь.

С «водяной проблемой» мать столкнулась уже на следующий день.

Утром она почувствовала себя так бодро, что решила тут же отправиться в город поискать какое-нибудь «место», — так говорили в те времена бедняки, когда им не на что было жить.

Было только семь часов, и мать велела мне поспать еще немного. Около полудня она вернулась с большим узлом белья для стирки. Все-таки ей пришлось проглотить обиду и пойти к «состоятельным». Конечно, они не отказались помочь Гедвиг и отдали ей стирать грязную одежду прядильных мастеров, кухонные передники и грубые кухонные полотенца. Тонкое белье они ей не доверяли и стирали сами.

Заходила мать и к отчиму, но не застала его. Оттуда она пошла в магазин, где покупала продукты, когда работала на фабрике, там ей кое-что отпустили в долг: жидкое мыло для стирки, пару ковриг хлеба, немного маргарина, кусочек американского шпика, дешевой колбасы и несколько килограммов картофеля.

Все это вместе с узлом белья было нелегко дотащить домой: до родов оставалось не больше месяца.

С тех пор как она родила ребенка в красивой комнате на хуторе у Старой дороги, не прошло и года, и вот теперь она снова должна родить.

Мать сварила немного картошки и поджарила колбасу. Как это было вкусно после кофейной бурды, которой мы питались последние двое суток! Впервые мать приготовила пищу только для нас двоих. Мне показалось, что жизнь снова начала налаживаться, и я весело болтала о том, как красиво мы теперь все устроим в нашей комнате.

Мать ела быстро и жадно. Представляю, какая она была голодная! Я старалась не обращать внимания на то, как она противно жует, чавкая и обжигаясь. Я знала, что сейчас ей опять станет нехорошо и начнется приступ рвоты, но теперь, когда мы вдвоем и едим такую вкусную пищу, мне захотелось быть с ней поласковее.

Вдруг раздался громкий голос хозяйки. Мать перестала есть и прислушалась. Я тоже.

— Я-то ее хорошо знаю, ей и двадцати не было, когда с ней приключился грех. Прижила ребенка с каким-то господином, а он даже и не заглянул ни разу после того, как добился своего. Теперь вот и муж ушел от нее. И не диво, такой интересный мужчина. Она ведь не следит ни за собой, ни за ребенком, у нее даже не хватает ума уберечься и не рожать каждый год. Конечно, мужчине это надоедает. Вот он и нашел себе в городе другую. Плакали, видно, наши денежки!

— Разве он больше не придет домой? — спросила я у матери. Я поняла каждое слово, доносившееся к нам сквозь тонкий дощатый потолок.

— Придет, — процедила мать сквозь зубы и помрачнела так, что я даже не посмела обнаружить свое разочарование, вызванное тем, что «он» все-таки вернется.

Болтовня внизу не прекращалась. Мать встала.

— Пойду замочу белье, потом немного уберемся. Люди стали слишком уж чистоплотными, — с горечью сказала она. А ведь совсем недавно мать считалась самой чистоплотной и опрятной из всех фабричных работниц.

Вот тут-то и выяснилось, как обстоит дело с насосом.

Как я и ожидала, матери не разрешили стирать. Она вернулась обратно с грязными рубахами и штанами прядильных мастеров. Я видела, как она шла по дороге, слышала, как она швырнула в сенях узел с бельем. Не постучав, она вошла к хозяйке. Я поняла, что мать здорово разозлилась, — не в ее привычках было так врываться к людям.

До меня доносилось каждое слово.

Мать не поздоровалась и начала переговоры без всяких предварительных любезностей.

— Ты знаешь, что у нас слышно каждое твое слово? — начала она.

Хозяйка не ответила. Кто-то из гостей все еще сидел у нее.

— Ты очень заботишься, — услышала я, — обо мне, моем грязном ребенке и моем муже. Когда ты сама стирала последний раз? Или, может быть, ты воруешь воду по ночам?

Никакого ответа.

— За милю отсюда и то воды не достанешь. Ты должна была предупредить меня об этом, когда сдавала свою лачугу. Ты сама предложила мне комнату, когда я встретила тебя и к слову упомянула, что ищу квартиру. Хвастунья! Ты ведь обещала подождать с квартирной платой две недели. Не успела я переночевать в доме, а ты уж тут как тут со своими сплетнями. Неужели ты думаешь, у меня такая плохая слава, что я не достану четыре кроны, которые должна платить тебе в месяц? Тебе нет нужды врать обо мне из-за такой мелочи и кричать так громко, что ребенок слышит каждое слово через щели в твоей «вилле»… — Мать произнесла «вилла» очень насмешливо. (Тот, кто сам ничего не имеет, может позволить себе говорить насмешливо о чужой собственности.)

— И ты еще толкуешь о чистоплотности. (Я слышала, как разозлилась мать. Хозяйки мне ни капельки не было жалко.) Ты помнишь, что сказал однажды мой отец твоему отцу? — послышался снова голос матери. — Помнишь? Об этом болтал весь приход. Твой отец пришел к нам, чтобы выгнать меня, потому что я вернулась домой беременная, а в приходе не была записана. Твой отец очень боялся за свой приход. Но кто поручился за твоего отца, когда дела его пошли плохо? Он ведь был высокомерен и чванлив, изображал из себя богатого крестьянина, пока хватало денег. Разумеется, мой отец. И ему поверили, так как думали, что он получил хорошие деньги от того господина за моего грязного ребенка. Тебе ничего не оставалось, как сдать мне комнату, ведь ты лучше других знала, что мой отец помог вам своими деньгами, когда вы разорились. Кстати, когда он умер, а кредиторы получили свое, мы с трудом наскребли денег, чтобы похоронить его.

Хозяйка начала всхлипывать и жаловаться, что Гедвиг ее осрамила, что теперь она не сможет показаться людям на глаза; а одна из ее гостей стала хлопотливо разъяснять матери, что белье можно отнести в городскую прачечную. (Это матери-то, которая только что притащила тряпки из города!)

— Здесь едва ли найдется чем вымыть посуду даже в воскресенье, — шутливо заметила гостья, стараясь показать, что сама-то она тут ни при чем.

Мать не сказала больше ни слова и, хлопнув дверью, поднялась наверх.

Она согрела те остатки воды, что у нас еще уцелели, и начала до боли скрести мне голову; потом достала из ящика чистый передник.

— Мы пойдем в Вильберген, к бабушке, я должна постирать, чтобы заплатить за квартиру этой ведьме. Слышала, как я ее отчитала?

— Так ей и надо, — ответила я, удивляясь, как это мать не захворала от картошки и колбасы, которую съела.

— А много денег отдал дедушка? Как он смел отдать мои деньги? А может, это были не мои деньги, раз я была еще такая маленькая?

Не отвечая, мать уставилась прямо перед собой. Я ждала, чрезвычайно возбужденная.

— Не знаю, — наконец сказала она, продолжая думать о чем-то своем. — Не знаю. Впрочем, здесь мы долго не задержимся, — добавила она твердо и опять принялась собирать грязные рубашки прядильных мастеров, которые только утром притащила.

— Разве мы не будем сначала распаковывать вещи и убираться?

— Нет, нужно постирать белье и заплатить за квартиру.

До бабушкиного дома было около мили.

Выстирав и погладив замасленную рабочую одежду и засаленные кухонные передники, мать пошла к родственникам, но у них не оказалось денег, чтоб заплатить за работу.

— Я же тебе говорила, — сказала бабушка, когда мать вернулась, — вот уже двадцать лет они должны мне за целую кипу половиков.

Прошло тридцать лет, а «состоятельные» так и не заплатили за стирку белья, но все-таки они «немного помогли Гедвиг работой».

По-видимому, это было постоянным кодексом «состоятельных»: бедные люди должны иметь работу, тогда они как-нибудь проживут.